Домашняя готика

17 мая 2006, 11.40 вечера

Сегодня вечером звонила мама. Я так устала, что едва могла говорить.

– Что делаешь? – поинтересовалась она. Она всегда задает этот вопрос, как будто надеется, что я отвечу: «Делаю кукольный домик для Люси. Пойду, пожалуй, назад за швейную машинку, заканчивать занавески для куколок!»

– Собираю игрушки, которые Люси раскидала по всему дому, – ответила я.

– Зря ты это. Ты всегда говоришь, как ты устала. Тебе надо присесть и отдохнуть.

Какая неожиданность – обычно мама утверждает, что мне не из-за чего быть усталой, и раньше она как-то не интересовалась, отдыхаю ли я.

– Люси спит?

– Пока нет.

– Тогда дождись, пока она уснет. Нет смысла убирать то, что она через пять минут опять разбросает.

Снова ошибка, мамочка. Еще как есть. Я занимаюсь этим не только ради результата. Сам процесс так же важен. Иногда мне кажется, что только благодаря этому я не схожу с ума. Когда мы с Люси дома, я только и делаю, что убираю за ней. Хожу за ней по пятам и, как только она что-нибудь бросает, кладу это на место. Каждый раз, как она достает игрушку, книжку или диск, еще пять разных предметов падают на пол. Каждый раз, как она наряжается, одежда из шкафа разлетается по всей комнате. Есть еще игрушки с большим количеством деталей: чайные сервизы, наборы для пикника, парикмахерские наборы, «Лего», «аппликации», «пазлы» – их я ненавижу больше всего. Они тоже всегда оказываются на полу.

Раньше мама твердила, что надо научить Люси убирать за собой, но, когда я пыталась это сделать, Люси закатывала истерику, и приходилось собираться с силами, чтобы ее успокоить. И даже это не единственная причина, чтобы убирать за ней. Мне правда доставляет удовольствие ходить следом и подбирать то, что она разбрасывает. Мне нравится символичность этого процесса. Я хочу всем показать, как мне тяжело – каждую минуту, каждую секунду – сохранять в своей жизни порядок, в котором я могу существовать. Я хочу, чтобы стало понятно, насколько мне тяжело: Люси непрерывно все разрушает, а я постоянно борюсь, восстанавливая свою жизнь из руин. И я никогда, никогда не сдамся. Стоя, лежа, на четвереньках – до последнего я буду бороться с тем, что ненавижу.

Как бы это выглядело, если бы я валялась на диване и болтала по телефону или смотрела телевизор, пока Люси разбрасывает по комнате все эти куски пластика и плюша? Все решили бы, что я смирилась. Если уж у тебя есть ребенок, этого никак не исправить – это я понимаю, – но бесконечная, безумная уборка в каком-то смысле (совершенно безобидном, само собой) отчасти и есть попытка все изменить.

Ничего подобного я маме не сказала, потому что она наверняка начала бы указывать, что я должна думать и чувствовать и чего не должна. Нельзя указывать всем вокруг, что им чувствовать. Я тоже могла бы сказать маме, что она должна проявлять больше сочувствия, но к чему бы это привело? Все равно она на это не способна.

– Не загоняй себя, пожалуйста, – сказала она.

Я была даже тронута ее заботой, пока она не добавила:

– Я не пытаюсь вмешиваться в твою жизнь. Я волнуюсь только из-за Люси, вот и все. Если ты устанешь, то не сможешь нормально о ней заботиться.

«Я волнуюсь только из-за Люси» – и это все? Больше нечего добавить, чтобы подчеркнуть исключительность Люси?

Я была ее дочерью больше тридцати лет, прежде чем появилась Люси.

Я попросила ее больше не звонить.