Домашняя готика

18 апреля 2006, 10.45 утра

Я не знаю, чья это ошибка, но моя дочь верит в монстров. Дома мы о таком не говорим, так что, наверное, она узнала о них в школе, как и о Боге (о котором дома она слышала так мало, что поначалу даже называла его Боб, – Марк считал это забавным) и о том, до чего же чудесен розовый цвет. Образование, даже фальшивое (простите, творческое), по системе Монтессори[3], за которое мы платим бешеные деньги, не более чем промывка мозгов – надо учить детей думать самим, а они делают все наоборот. Так или иначе, Люси теперь боится чудовищ и согласна спать только при включенном ночнике и открытой двери.

Узнала я об этом вчера, когда укладывала ее спать в восемь тридцать – и, как обычно, выключила свет и закрыла дверь. При этом почувствовала обычное невыразимое облегчение (не думаю, что смогу объяснить кому-нибудь, как важно для меня закрывать эту дверь) и триумфально вскинула руки – я часто так делаю, когда Марк не видит. Руки мои летят вверх, прежде чем мозг успевает их остановить. Чувство такое, будто сбежала из тюрьмы – кошмар позади, и даже уверенность, что завтра он начнется снова, не может испортить мне радость. Когда Люси отправляется в постель, моя жизнь и мой дом снова мои, и я могу быть собой, я свободна и вправе делать все, что захочу, без оглядки, и все в моей жизни снова «о’кей».

Так было до вчерашнего дня. Я закрыла дверь, вскинула руки, но не успела сделать и пары шагов на свободе, как раздался громкий вопль. Она? Я замерла. Но нет, это не кошка на улице, и не проезжающая машина, и не колокола в церкви через поле (какое блаженство, когда все происходит наоборот: слышишь слабое жалобное хныканье и уверена, что это ребенок, а потом – о, слава Бобу! – оказывается, что это просто сигнализация чьей-то машины, и, значит, опасность миновала). Но в этот раз звуки издавала моя дочь.

У меня есть правило, которое я установила для себя именно на такой случай и придерживаюсь его, что бы ни случилось: как бы я себя ни чувствовала, как бы мне ни хотелось вызвериться на Люси, я делаю все ровно наоборот. Так что я спокойно вернулась в ее комнату, погладила по голове и спросила: «Что случилось, милая?» – хотя на самом деле мне хотелось выхватить ее из кроватки и трясти, пока у нее зубы не вывалятся. Я надеялась, что несколько ласковых слов вернут «статус кво».

Бывают родители столь строгие и внушающие такой ужас, что их дети стараются не раздражать их. Я их не выношу и одновременно завидую им. Дети этих жестоких злодеев-людоедов ходят на цыпочках и лишний раз глаза родителям не мозолят. А моя дочь меня ни на грош не боится. Вот чего она сегодня раскричалась, ведь все с ней в порядке: выкупана, накормлена, поцелована, обнята и только что прослушала три сказки на ночь.

Мне необходимо, чтобы вечером ее не было рядом. Вечером! Можно подумать, я имею в виду время с шести до полуночи. Но нет, мне нужны жалкие два с половиной часа с восьми тридцати до одиннадцати. Я настолько устаю днем, что физически не в состоянии ложиться позже. Ношусь как белка в колесе, с приклеенной к лицу фальшивой улыбкой, говорю то, чего говорить не хочется, никогда не успеваю поесть, прихожу в восторг от «шедевров», которым самое место в мусорном баке. Таков мой самый обычный день. Вот почему время с половины девятого до одиннадцати неприкосновенно, а то я рехнусь.

Когда Люси сообщила, что боится монстра, который придет за ней в темноте, я объяснила, насколько могла терпеливо и добро, что монстров не существует. Поцеловала ее, закрыла дверь и замерла на лестничной площадке. Снова раздались крики. Я просто слушала – минут десять или около того. Отчасти я делала это ради Люси – понимала, что существует опасность (никогда нельзя недооценивать опасность, а то может случиться что-нибудь ужасное), что я разобью ее голову об стену, настолько я была зла за то, что она отняла у меня целых десять минут. Я не могу уделить ей больше времени, чем уже уделила, ни секунды больше. Плевать, что нельзя так говорить, – это правда. Важно говорить правду, не так ли? Пускай только самой себе.

Удостоверившись, что контролирую свою ярость, я вошла в комнату и снова уверила ее, что монстров не существует. Но, сказала я – понимающая и разумная мамочка, – ночник я оставлю включенным. Я закрыла дверь и на этот раз спустилась до середины лестницы, прежде чем она опять заорала. Я вернулась, поинтересовалась, что на этот раз не так. «Темно!» – был мне ответ. Люси потребовала еще и дверь оставить открытой.

– Люси, – сказала я самым уверенным-но-добрым голосом, на какой была способна. – Спать нужно с закрытой дверью. Ты всегда спала с закрытой дверью. Если хочешь, я открою шторы, чтобы немного света попадало с улицы.

– На улице темно! – завопила она.

К этому моменту она уже билась в истерике. Лицо покраснело, все слезах и соплях. Ладони у меня так и чесались, пришлось стиснуть кулаки, чтобы не ударить ее.

– Скоро твои глаза привыкнут, и небо не будет казаться таким уж черным.

Как объяснишь ребенку, что небо ночью не черное, а серое? Марк у нас в семье за умного, слушают только его. (Откуда мамочке знать о чем-нибудь важном? Мамочка ведь не производит ничего полезного для общества. Вот что думает папочка.)

– Я хочу, чтобы дверь была открыта! – завыла Люси. – Открыта! Открыта!

– Прости, дорогая, – сказала я. – Понимаю, ты напугана, но в этом нет никакой необходимости. Спокойной ночи. Увидимся утром.

Я наполовину раздвинула шторы, вышла из комнаты и закрыла дверь.

Вопли усилились. Беспричинные вопли, ведь в комнате уже вовсе не было темно. Я сидела на лестнице, и ярость разрывала меня. Я не могла утешать Люси дальше, потому что не воспринимала ее как напуганного ребенка – крики были оружием. Я была жертвой, а она – моей мучительницей. Она могла испоганить мой вечер, и она это знала. Она может испоганить всю мою жизнь, если захочет, в то время как я ее – не могу, потому что, во-первых, Марк меня остановит, а во-вторых, я люблю ее. Я не хочу быть ужасной матерью, я не брошу ее и не стану бить, так что я в ловушке: она может заставить меня страдать столько, сколько ей захочется, а я не могу ответить тем же. У меня нет власти – вот что бесит меня сильней всего.

Люси и не думала умолкать. Можно было решить, будто ее заживо сжигают прямо в постели. Через какое-то время она выбралась из кровати и попробовала открыть дверь. Но я вцепилась в ручку снаружи. Тогда она запаниковала. Люси привыкла, что все двери всегда открываются. Я все еще не чувствовала ничего, кроме ярости, хотя и знала: надо просто подождать. Так что сидела под дверью, пока Люси не охрипла, пока она не начала умолять меня вернуться и не оставлять ее одну – и пока я не начала жалеть ее сильней, чем жалела себя. Когда я вошла, она лежала на полу. Вцепившись в мои ноги, она принялась причитать: «Спасибо, мамочка, спасибо, ох, спасибо!»

Я подняла ее, посадила себе на колени. Капельки пота покрывали маленький лобик. Я успокоила ее, обняла, гладила по голове. Стоит ей дойти до полного отчаяния, как я снова становлюсь доброй. Но никак не раньше. Раньше я просто не в силах симпатизировать этому сытому и залюбленному ребенку, который жалуется и вопит, несмотря на то что у него есть все: дом, дорогая школа, одежда, любые игрушки, книжки и диски с кино, друзья, каникулы за границей.

Пережив крайнюю степень отчаяния и получив наконец материнское прощение, Люси становится такой нежной и благодарной. Настоящий «момент истины». Вот тогда мне легко почувствовать то, что должна чувствовать мать. Хотела бы я научиться пробуждать в себе материнский инстинкт в любой момент. Однажды Люси стало плохо, прежде чем я заставила себя успокоить ее, и я поклялась никогда так далеко не заходить.

Я похлопывала ее по спине, и вскоре она заснула у меня на коленях. Я уложила дочь в постель, укрыла стеганым одеялом. Потом вышла из комнаты и закрыла дверь. Я победила, хотя это и заняло немало времени.

Марку я ничего не рассказала в полной уверенности, что и Люси промолчит, но она проболталась. «Папочка, – сообщила она утром за завтраком, – я боюсь монстров, а мамочка не разрешила мне оставить дверь открытой вчера вечером, и мне было страшно». Губы у нее задрожали. Она устремила на меня полный негодования взгляд, и я поняла, что мой мучитель, этот пыточных дел мастер – всего лишь ребенок, наивная маленькая девочка. Она боится меня не так сильно, как мне иногда кажется, и не так сильно, как я сама себя боюсь, и не так сильно, как следовало бы ей бояться меня. Это не ее ошибка – ей всего пять лет.

Папочка принял сторону любимой дочурки, само собой, и теперь у нас новая система: дверь открыта, тщательно подобранный ночник на месте (не слишком яркий, но вполне достаточно). Я не могла возражать, не открыв собственной иррациональности. «Нам же все равно, открыта дверь в ее комнату или закрыта, – сказал Марк, когда я пыталась убедить его. – Какая разница?»

Я ничего не ответила. Разница есть; мне нужно, чтобы эта чертова дверь была закрыта. Вечером, вместо того чтобы чувствовать, что я наконец свободна, я передвигалась по дому на цыпочках и повсюду слышала ее дыхание, посапывание, шорох одеяла. Я чувствовала ее присутствие каждой частичкой своего тела, чувствовала, как она вторгается на территорию, которая по праву принадлежит только мне.

Хотя не так все плохо. Всякий раз, как я пытаюсь пожаловаться, моя убийственно жизнерадостная мамочка заявляет, что мне повезло больше, чем многим женщинам, – Люси ведь в основном ведет себя хорошо, и мне помогает Мишель, а потому все прекрасно. Тогда почему я просыпаюсь каждую субботу с чувством, будто меня будут душить сорок восемь часов подряд, без всякой уверенности, что я доживу до понедельника?

Сегодня говорила с Корди по телефону, и она сказала, что ее Уна тоже озабочена монстрами. Корди винит детей из класса Люси и Уны, детей «с той стороны улицы» (ее слова, не мои).

– Готова держать пари, родители забивают им голову чушью про фей и дьяволов, и наши дети этим заразились, – сердито сказала Корди. – Ты платишь бешеные деньги, чтобы отправить дочь в частную школу, где, надеешься, она не будет общаться со всякой белой рванью, но потом оказывается, что она таки общается, потому что у некоторой рвани много денег.

– Благодаря соляриям и совершенной технологии эпиляции зоны бикини, – горько добавила она.

Я не очень поняла, что она имела в виду.

Что еще? Ах да, человек по имени Уильям Маркс, похоже, собирается разрушить мою жизнь. Пока он этого не сделал, но, должна признать, особых надежд я не питаю. Поживем – увидим.