Домашние правила

– Если вы проведете с Джейкобом какое-то время, – продолжаю я, – то, вероятно, решите, что он… какой-то не такой. Есть в нем что-то особенное, чего вам никак не ухватить. Он может казаться странным, чудаковатым… но вы, скорее всего, не примете его за сумасшедшего. В конце концов, он способен поддерживать нормальный разговор; о некоторых предметах он знает столько, сколько мне никогда не узнать; он не слышит чужих голосов в голове и не сжигает на костре маленьких зверюшек. Однако юридическое определение невменяемости, дамы и господа, сильно отличается от того, что мы привыкли представлять себе, когда слышим слово «невменяемость». В этом определении сказано, что в момент совершения определенного действия обвиняемый, вследствие психического заболевания или дефекта, был не в состоянии оценивать противозаконность своего поступка. Это означает, что человека с неврологическим расстройством, таким как синдром Аспергера, который совершил преступление, человека вроде Джейкоба, нельзя считать ответственным за его поступки так же, как отвечали бы за них вы или я. И показания свидетелей со стороны защиты покажут вам: синдром Аспергера сделал невозможным для Джейкоба понимание того, что его действия могут причинить вред кому-то другому. Вы услышите, как синдром Аспергера приводит человека вроде Джейкоба к идиосинкразическому интересу, который захватывает его целиком и превращается в одержимость. И вы поймете, дамы и господа, что синдром Аспергера нарушил способность Джейкоба к пониманию того, что он поступил с Джесс Огилви неправильно.

Я слышу за спиной шепот. Краем глаза вижу дюжину записок, сложенных одна на другую на моей стороне стола защиты. Джейкоб раскачивается на стуле взад-вперед, губы его плотно сжаты. Через минуту он начинает строчить записки и Эмме тоже.

– Никто не утверждает, что смерть Джесс Огилви – это не трагедия и наши симпатии не должны быть на стороне ее семьи. Но я не хочу усиливать эту трагедию созданием второй жертвы.

Я киваю и сажусь за стол. Записки краткие и злые:

НЕТ.

ВЫ ДОЛЖНЫ СКАЗАТЬ ИМ.

Я ПОСТУПИЛ ПРАВИЛЬНО.

Я наклоняюсь к своему клиенту и говорю:

– Доверься мне.

Тэо

Вчера я сидел в заднем ряду, зажатый между женщиной, вязавшей чепчик для младенца, и мужчиной в твидовом пиджаке, который во время дачи показаний свидетелями непрерывно строчил эсэмэски на телефоне. Мои соседи не знали, кто я такой, и мне это нравилось. После первого сенсорного перерыва Джейкоба, когда я подошел к маленькой, отгороженной шторами комнатке и бейлиф позволил мне проскользнуть внутрь, моя идентичность перестала быть секретом. Вяжущая женщина, я заметил, пересела в другой конец зала, как будто у меня какое-то ужасное заразное заболевание, а не просто та же фамилия, что у обвиняемого. А вот мужчина в твидовом костюме продолжал свою переписку. Он задавал мне вопросы: «Джейкоб когда-нибудь проявлял склонность к насилию? Ему нравилась Джесс Огилви? Она отказала ему?» Я быстро сообразил, что он какой-то репортер, и после этого я уже не садился на свое место, а стоял сзади около одного из бейлифов.

Сегодня я сижу рядом с отцом, которого совсем не знаю.

Когда Оливер начинает говорить, отец наклоняется ко мне:

– Что тебе известно об этом парне?

– Ему нравятся долгие прогулки по пляжу, и он Скорпион, – отвечаю я.

Вот что я знаю на самом деле: сегодня Оливер гладил по руке мою маму. Не так, будто говорил: «О, вы вот-вот упадете, с вами все в порядке?», а так, будто мурлыкал при этом: «Моя сладкая детка». Что, черт возьми, все это значит? Он должен спасать моего брата, а не волочиться за мамой.

Знаю, мне нужно радоваться, что отец здесь, но я не радуюсь. А вместо этого сижу и думаю: почему мы зрители на судебном процессе по делу об убийстве, а не сидим в первом ряду на игре «Сокс»? Я недоумеваю: когда научился завязывать галстук, как завязал сегодня Джейкобу, учитывая, что у меня нет отца, который мог бы показать мне, как это делается? Я размышляю: почему общая ДНК не вызывает автоматически ощущения, что у тебя с этим человеком есть что-то общее?

Как только Оливер завершает свою речь, я поворачиваюсь к отцу:

– Я не умею ловить рыбу. То есть я не знаю, как насадить червяка на крючок, как забрасывать удочку, ничего такого.

Отец молча смотрит на меня, слегка хмурясь.

– Было бы здорово, если бы мы порыбачили, – продолжаю я. – Знаешь, например, в том пруду позади школы.

Конечно, это чистая глупость. Мне было шесть месяцев, когда отец ушел от нас. Я едва научился сидеть, что уж там говорить про удочки.

Отец опускает голову и отвечает:

– Меня тошнит в лодках. Даже на плавучем причале. Всегда так было.

После этого мы больше не разговариваем.