Домашний быт русских цариц в XVI и XVII столетиях

Вникая в основные стихии старого русского быта, нельзя не признать той истины, что руководящим началом нашей образованности в допетровское время была византийская идея аскетизма. Как образ наилучшей, наиболее добродетельной жизни, эта идея везде и всегда возвышала свой учительный перст, направляя каждый шаг и каждую мысль человека к своим целям. Мир русской мысли, мир русского чувства был всесторонне закрепощен этому строгому оберегателю жизни; лишен воли, прирожденной всякому живому существу, лишен всех живых движений развития и совершенствования. Суровый дидаскал целые века твердил одно: он отрицал, отвергал мирское удовольствие, т. е. всю совокупность поэтических стремлений человеческой природы, и со стороны ума, и со стороны чувства. Он отринул таким образом целую область человечных эстетических созерцаний, обширнейшую область поэтического и эстетического творчества, которым обыкновенно живет, держится и управляется повседневное общежитие человека, которым образуются и устраиваются его нравы и обычаи, именно в человечном, а не в одном животном только смысле, как неизменно всегда выходит, когда притесняются и порабощаются силы духовные. Человечность общежития вполне и непосредственно зависит от степени свободы, и умственной, и нравственной, какая достается на долю народного развития; разврат общежития является всегда последствием угнетения человеческой природы, и именно последствием угнетения ее духовных и потому, самых жизненных начал, каковы все эстетические интересы чувства и философские интересы ума. Философские интересы ума питаются наукою, или иначе полною свободою знания; эстетические интересы чувства питаются искусством, или иначе полною свободою творящей силы человека, в чем бы она не выразилась: в мелочах наряда, в домашней обстановке, в какой либо забаве и увеселении, в песне, сказке, побасенке, или в созданиях, которые исключительно и специально присваиваются области искусства. Древнерусское общежитие из своей первобытной непосредственности попало прямо под бичевание византийской аскетической идеи, отвергавшей на всех путях и свободу знания и свободу творчества. Поставленное с разу в тесные и суровые пределы аскетических требований, древнерусское общество лишилось возможности продолжать развитие своего первозданного, бессознательного быта путем собственной самодеятельности, путем собственного свободного творчества. Взамен младенческих пеленок, которые, при естественном ходе развития, свалились бы сами собою, оно было перевязано по рукам и по ногам узами — веригами иной культуры, вовсе несообразной с его младенческой природой. Оно получило талант и вместе с ним строгий наказ зарыть его в землю, дабы сохранить в целости. Прошли столетия в этом усердном зарывании полученного таланта, и молодая жизнь постоянно оставалась с теми же своими первозданными языческими началами и формами, которые от времени, теряя прирожденный им смысл наивной непосредственности, еще больше дичали. «Лучшие силы человеческого развития были не только запрещены, но даже и прокляты. Мир свободной науки был проклят, как мир ереси и неверия, так что малейшая самостоятельность или независимость мышления стала возбуждать страх всеобщего потрясения веры и нравственности и самого государства. Мир свободного творчества был проклят как мир соблазна. Поэзия во всех своих видах была изгнана из общежития, как греховная стихия, способствующая только олицетворять дьявола и «иже с ним». Такою же греховною стихиею являлось свободное художественное творчество во всех родах искусства. В той самой сфере, где искусство, по решительной необходимости должно было водвориться, ему, раз навсегда, были начертаны известные цели и даже самые формы, от которых нельзя было отходить ни на шаг, и которые таким образом низводили художественное творчество на степень ремесла, как напр. низведена была живопись до иконописной прописи или трафаретки. Старина так и понимала искусство, как ремесло, как силу работающую дневным только человеческим полезностям и потребностям. В этом ее идеи совершенно совпадали с идеями некоторых теперешних мыслителей; за одно с ними, она отрицала в искусстве свободную и вполне независимую силу, которая вынашивает свои создания не для полезности текущего дня, а свободно, как сама жизнь, как сама природа, выражает ими или олицетворяет в них тайны задушевных эстетических дум и созерцаний, и отдельного человека, и целого общества. Старина, конечно, не могла и мыслить о том, что в сфере искусства, и только в этой сфере, человек является существом вполне свободным, не орудием какой либо дневной полезности и необходимости, а самостоятельною творящею силою мировой жизни, где пользы или интересы дня теряются, как ничтожные крупинки, в пользах и интересах целой эпохи. Мысль о такой самостоятельности и свободе человека была бы вопиющим противоречием ее крепким идеям о нескончаемом его рабстве и ученичестве, на которых держалось все ее существо. Поэтому ей невозможно было даже и понять, что стеснение свободного творчества в человеке поведет прямо к принижению его нравственной природы до побуждений и инстинктов животного, к чему в действительности и пришло под конец нравственное состояние нашего допетровского общества. Жизнь этого общества, исполненная одного лишь отрицания, лишенная философских и поэтических созерцаний и идеализаций, стала в общем наклоне уподобляться жизни стада, где первое и исключительное побуждение — корм в животном смысле, для самого стада, и кормление в воеводском смысле, для пастухов; а затем тяжелое умственное лежание на боку и медленное, нескончаемое пережевыванье двух-трех понятий или двух-трех идей, какими был ограничен общественный кругозор жизни. Природа, стесненная в своих естественных, нормальных и разумных стремлениях и движениях, привяла иное направление и вырастила, ибо не могла не вырастить, стремления и движения ненормальные и неразумные, извращенные, которые явились как бы возмездием, за то, что нарушен был правильный закон ее развития. Нищета стесненной и загнанной мысли, нищета умозрения разнуздывала животное чувство и удержать его в человечных пределах не было возможно ни поучениями, ни наказаниями, ибо и те, и другие лишь отрицали силу природы, а не полагали в нее доброго семени умственного развития, которое одно только способно держать в границах животного человека. Печален отзыв очевидцев-иностранцев о нашем старом обществе. «Нисколько не заботясь об изучении достохвальных наук, говорит Олеарий, не выказывая решительно никакого желания ознакомиться с славными достопамятными делами своих предков, не стараясь узнать что либо о состоянии иностранных земель, русские, весьма естественно, в собраниях своих почти никогда не заводят речи об этих предметах. Все речи и разговоры их не выходят из круга обыкновенных житейских дел. Так обыкновенно ведут они речь о сладострастии, о гнусных пороках, о прелюбодеяниях, совершенных частью ими, а частью и другими; тут же передаются разного рода постыдные сказки и тот, который может наилучшим образом сквернословить и отпускать разные пошлые шутки, выражая их самыми наглыми телодвижениями, считается у них приятнейшим в обществе… Невозможно вообразить до какой степени предаются они чисто животным побуждениям… Пьянству они преданы сильнее всякого другого народа в свете. Наполнивши себя вином чрез меру, они, подобно, неукротимым диким зверям, готовы бывают на все, к чему побуждают их необузданные страсти. Порок этот — пьянство до такой степени распространен в народе, что ему предаются все сословия, как духовные, так и светские, богатые и бедные, мужчины и женщины, и если иногда увидишь там и сям пьяных, валяющихся в грязи на улице, то это считается делом самым обыкновенным», и т. д. В этом случае, конечно, мы должны винить не людей, а те начала, которые управляли их жизнью, именно начала всеобщей и весьма крутой умственной и нравственной опеки, господствовавшей над обществом и постоянно державшей его в глупом ребячестве, в отрицании всех качеств и действий человека, исполненного возраста и мужественных сил жизни. В таком ходе нашего общественного развития выразилась та непреложная истина, что обществом, для его блага не может управлять закон свойственный лишь потребностям и благу личности единичной; что напротив всякая единичная исключительная воля, ставшая для общества законом, всегда и неизменно приводит общественную жизнь к нравственному растлению. Аскетическая идея, как идея чисто личная, эгоистическая, а потому вполне способная устроить во благо личный быт, вовсе не была способна устроить во благо быт общества, быт целой народности.