Домашний быт русских цариц в XVI и XVII столетиях

Во дворце, конечно, все знали, что делается у Морозовой; хорошо знали образ ее мыслей и все ее речи и подвиги; но в первое время, когда еще тянулось дело Никона, она могла оставаться в покое, ибо, как видно, и для самого царя не совсем еще было ясно, в чем именно заключался настоящий смысл всей этой смуты умов. Морозова, наконец, приступила к матери Меланьи, лобызая ее руки и поклоняясь на землю, и умоляя, чтобы облекла ее во иноческий чин. Разумная мать отказывала по многим причинам. Невозможно этого в дому утаить и если узнают у царя, многим людям многие будут скорби по случаю розысков и допросов, кто постриг. Если и в дому можно утаиться, то приспеет время сына браком сочетать, тогда необходимо будет много заботиться, хлопотать, уряжать свадебные чины, а инокам это делать не в лепоту. Наконец должно будет уже стать до конца мужески и, откинув и малое это лицемерие и приличие, совсем уже не ходить в церковь. Морозова не оставляла своего намерения — «зело желаше несытною любовию иноческого образа и жития». Когда Аввакумовцы увидели, как твердо и неизменно стоит в своем желании их верная послушница, то решились исполнить ее просьбу. Она была пострижена старовером, бывшим Тихвинским игуменом Досифеем, наречена Феодорою и отдана в послушание той же матери Мелании. Стало быть совершился только торжественный обряд того, что уже существовало на самом деле… Формальное пострижение только дальше подвинуло это дело. Прокопьевна, зря на себе иноческий чин, начала вдаватися большим подвигам, посту и молитве и молчанию, а от домовных дел ото всех начала уклоняться, сказывая себя больною, и все судные дела в доме приказала ведать своим верным людям. По всему вероятию это событие случилось в то время, как умерла царица Марья Ильична (1669 г. март), а с ее смертию потеряла свой вес и значение и партия Милославских с их родичами, вообще сочувствовавшая староверству. 1 Сентября 1668 г. Морозова еще являлась во дворец на праздничный званый обед. Царица очень любила Морозову и очень была к ней милостива да вероятно не совсем чуждалась и ее мыслей, — тем чувствительнее была эта потеря для Морозовой. Весьма понятно, что после того дворец ей опостылел, ибо не осталось уже там корней для поддержки старого «благочестия», а напротив с каждым днем входило туда новое «благочестие». В Генваре 1671 года царь вступил во второй брак с Натальею Кириловною Нарышкиных. Морозовой, по старшинству ее дворского положения, следовало в свадебном чину стоять во главе других боярынь и титлу царскую говорить. Она отказалась от этой чести, отговариваясь, что «ногами зело прискорбна, не могу ни ходити, ни стояти». Царь понял причину ее отказа и прогневался, отозвавшись: «Знаю, она загордилася!» Морозова тоже очень хорошо знала, что царь это дело просто не покинет. Но она шла все дальше и дальше к своим задушевным идеалам и так далеко отошла от прежнего своего мира, что он стад ей казаться нечистым. Она не хотела идти во дворец за тем, что в царском титле приходилось ей наименовать государя благоверным и руку его целовать, да нельзя было избыть и благословений архиерейских… Она решилась лучше страдать, чем с ними сообщаться. Царь до времени оставил ее в покое и только осенью в том же году послал к ней поговорить боярина Троекурова, которого один иноземец характеризует так: «при дворе он играет пустую ролю и назначен более для увеселения царя, чем для совещаний в государственных делах». Вероятно, это был человек недалекий, но набожный. В бояре он пожалован в 1673 г. Таким образом значение посла соответствовало самому предмету посольства. Спустя месяц к ней явился другой посол, более ей близкий, кн. Петр Урусов, царский крайчий и муж ее сестры Евдокии. Этот принес ей выговор, чтоб покорилась и приняла все новоизданные их законы; если же не послушает, то быти бедам великим. «Я не знаю, какое я сделала зло дарю, отвечала Морозова; удивляюсь, почто царский гнев на мое убожество. Если хочет отставить меня от правой веры, — в том бы государь на меня не покручинился, да будет ему известно: до сей поры Сын Божий покрывал меня своею десницею; у меня и в мысли не было, чтоб, оставя человеческую веру, принять Никоновы уставы. В вере христианской, в которой родилась и крестилась, в том хочу и умереть. Подобало бы царю оставить меня в покое, потому что от православной веры мне отречься не возможно». Когда донесли об этом государю, он «множае гневом роспаляшеся, мысля сокрушить ее». — «Тяжело ей бороться со мною, сказал он предстоящим, — один кто из нас непременно одолеет». «И бысть в Верху не едино сидение об ней, думающе, как ее сокрушат».