Домашний быт русских цариц в XVI и XVII столетиях

В тереме дочерей царя Алексея было шесть девиц, уже возрастных, стало быть способных придавать своему терему разумное и почтительное значение. В год смерти их брата, царя Федора, когда терем явно выступил вперед, старшей царевне Евдокеи было уже 32 года, младшей Феодосии 19 лет. Средний возраст принадлежал, по порядку старшиства, третьей царевне Софье; ей было около 25 лет. Второй по старшинству Марфе было 29 лет, четвертой — Екатерине 23 года, пятой — Марье 22 года. Все-такие лета, которые полны юношеской жизни, юношеской жажды. Естественно было встретить в эти лета и юношескую отвагу, готовность вырваться из клетки на свободу, если не полную готовность, то неудержимую мечту о том, что жизнь на воле была бы лучше монастырской жизни в тереме. Ведь жили же люди свободно, такие же православные, такие же девы, на пр. в древнем Цареграде; такие же девы управляли там государством. Сестры царевны это знали. Они не могли этого не знать, потому что весь круг их познаний, их начитанности заключался именно только в знакомстве с византийскою историею и литературою. Устав каждодневной жизни требовал чтения, как душеполезного подвига. Кроме поучений на каждый день, они читали жития; и конечно жития св. жен были для них несравненно и назидательнее, и любопытнее других житий. Здесь они знакомились не только с иноческими идеалами, но и вообще с условиями, мотивами, формами, порядками и событиями византийской жизни. В это время они должны были особенно хорошо знать византийскую историю, ибо в миру двигался раскол, шли непрестанные толки и споры о вере, которые очень часто утверждали свои положения на этой истории. На каждом шагу приходилось если не читать, то слышать о том или другом событии этой истории, о той или другой исторической личности. Припомним, что в 1682 г. царевны сами ходили рассуждать с раскольниками о делах веры в Грановитую Палату. Знакомые терему люди, в числе которых находился, напр. такой знаток тогдашней книжности, как Сильвестр Медведев, не говоря уже о его учителе, Симеоне Полоцком, который, как увидим ниже, едва ли не был главным просветителем терема, — всегда с раболепием готовы были и указать и рассказать все то, что было нужно, или что возбуждало особое любопытство. С большою вероятностью возможно полагать, что терем часто рассуждал о том, как живали и что делывали когда-то в Цареграде тамошние цари и царицы. Подражание Цареграду обнаруживалось во многом. Отец царевен Алексей Михаиловичь, даже в украшениях своего дворца прямо брал за образец дворец Цареградский: и у него также, как у тамошних царей, по сторонам трона, лежали рыкающие львы [59]. Все это было, конечно, вычитано в царственных исторических книгах. Немудрено что, подражая формам быта, подражали и византийским поступкам, тем более, что вся культура знания или образованности шла оттуда же, вся выработка мысли и даже воображения была построена по византийским началам. К этому приводила вся наша старая книжность, чтение и учение.

Византийская литература и история воспитывала умы, оправдывая или обличая поступки и подвиги своими примерами, направляя самую жизнь к своим идеалам. В затруднительных обстоятельствах справлялись с нею, как с мудрою советницею. Таким образом умы терема были по необходимости исполнены понятий и идеалов византийских. При жизни отца, в тереме, конечно, господствовали одни только постнические идеалы. Те же идеалы остались бы господствующими и при жизни брата, т. е. до конца, если б этот брат, царь Федор, обладал прочным здоровьем, был бы прочен на царстве. Но именно болезненное и безнадежное состояние его здоровья и было причиною, что идеалы терема устремились к другим целям. Болезнь царя подавала не малый повод и не одним царевнам размышлять о том, что будет с царством или иначе, что будет с людьми приближенными, к царскому родству Милославских. Болезнью Федора почва Милославских колебалась. Единым прибежищем оставался цветущий здоровьем и возрастом терем. Можно с большою основательностью думать, что в виду таких обстоятельств еще при жизни Федора по терему стала ходить византийская мысль о возможности при слабом и неспособном брате править государством способной сестре. Мысль очень смелая для русской жизни, но она твердо опиралась на авторитет той же истории, которая укрепила в этой русской жизни и самый идеал терема. При том знакомая история указывала превосходный образ для подражания, как нельзя лучше подходивший ко всем обстоятельствам дела, сохранявший в своих чертах все то, чего требовали и ум, и нрав, и все благочестие века. Таков именно был образ византийской царевны Пульхерии.