Домашний огонь

– А вдруг нет! – голос сестры, растерянный, полный горечи. – Могли бы и не узнать. И тогда он вернулся бы домой. Он ведь мог развернуться в тот самый момент, как понял, что натворил, и поехать домой, а ты сделала так, что путь ему закрыт.

И она закричала, словно только что ощутила этот удар:

– Исма, из-за тебя наш брат не сможет вернуться домой!

Исма дотронулась до лица сестры на экране, коснулась холодного стекла.

– Ш-ш-ш, послушай же. Соседи всё знали. Полиция бы докопалась вскоре. Я ничего не могла сделать для него, я хотя бы позаботилась о тебе. О нас.

– Обо мне?

– Мы не в том положении, чтобы позволить властям усомниться в нашей лояльности. Неужели ты не понимаешь? Когда идешь на сотрудничество, совсем другое дело. Я не могла допустить, чтобы ты поплатилась за его выбор. Чтобы ты страдала.

– Спасти меня от страдания? Парвиза нет!

– Это его вина, не моя. Когда они поступают так, единственное, что остается нам, чтобы не сойти с ума, – отпустить.

– Парвиз – не отец. Он мой близнец. Он – это я. А ты – ты мне больше не сестра.

– Аника…

– Ты меня слышишь? Ты предала нас, нас обоих. Еще и пыталась скрыть это от меня. Не звони, не пиши, не посылай мне фото, не вздумай прилететь сюда – я никогда больше не захочу тебя видеть. У нас нет сестры.

Еще миг ее лицо пылало гневом на экране – и сменилось заставкой телефона, желтыми и зелеными листьями, плывущими по каналу Гранд-Юнион. Исма испробовала фейстайм, скайп, вотсап и даже потратилась на международный звонок, не надеясь, что сестра ответит, но стараясь показать, как жаждет продолжить разговор. Наконец, когда слушать гудки стало невтерпеж, она откинулась на подушку, туго замоталась в одеяло. Над головой цепенели холодные звезды. Вспомнился стих из Корана: Клянусь небом и ночным гостем. А кто сей ночной гость? Ярчайшая из звезд.

Она поднялась, вытянула из-под кровати молитвенный коврик и встала на колени.

– Бисмилла ир-Рахман ир-Рахим.

Арабские слова, знакомые с детства, впитанные на руках у бабушки в том возрасте, когда никто и не думал, что она сумеет их запомнить. Во имя Аллаха, милостивого, милосердного. Она слегка раскачивалась во время молитвы, так бабушка укачивала ее перед сном, шепча на ухо эти суры. Поначалу то были всего лишь слова чужого языка, но Исма продолжала их твердить, закрыв глаза, отгородившись от мира, и они проникали все глубже, вспыхивали светом, рассеивали тьму. А потом свет смягчался, рассеивался, окутывая ее покоем, который приходит с осознанием своей беспомощности.

Во всяком случае, так это работало раньше. Но сегодня стихи не желали превращаться ни во что иное, оставались словами на чужом языке, звучавшими в комнате, где вовсе не предусматривалось бодрствование в такой час, а потому было холодно. Исма вернулась в постель, прижала подушку к груди, другую подсунула за спину. Она саму себя обманывала в тот вечер, когда подумала, будто все еще владеет искусством унимать тревожное сердцебиение сестры. Аника перенимала ритм у брата-близнеца, уже в утробе матери. В детстве они укладывались рядом в саду, прижимали пальцы к запястью друг друга, слушали пульс, слушали, как грохочут по рельсам за домом поезда. Ловили мгновение, когда биение их сердец синхронизируется, а затем совпадет с перестуком колес электрички, отъезжающей от станции Престон-роуд.

«Умоляю позвони мне умоляю позвони позвони умоляю», – писала она сестре в скайпе, в мессенджере.

Позвонила тетушка Насим, перепуганная собственной ролью в этом несчастье: она с дочерью Разией обсуждала какие-то новости и брякнула, мол, в теперешней обстановке Исма совершенно правильно поступила, сообщив властям о Парвизе. Она не слышала, как накануне Аника вернулась поздно ночью и была уверена, что та за много миль, гостит у Гиты.

– Она была со мной груба, – сказала тетушка Насим, в одну фразу вложив целый мир, где опрокинуты привычные правила поведения.

Пришлось Исме утешать ее – вполне понятно, как она допустила такую ошибку, и не за что извиняться, и Аника опомнится со временем – а на самом деле ей хотелось заорать в телефон: «Как ты могла, ужасное легкомыслие!»