Домашний огонь

Аника открывает кухонные ящики, смеется над вишнечисткой, которая чистит вишни, над яблокодеркой, выдирающей из яблока сердцевину… Сколько таких мелочей уже соединяло их.

– Я все испортила? Для нас? – спросила она.

Он обхватил ее одной рукой, поцеловал в макушку.

– Нет, – сказал он и почувствовал, как облегчение разливается по ее телу – и по его. – Расскажи мне все о твоем брате.

* * *

Мать предупреждала его, что после брэдфордской речи меры безопасности будут усилены, и все же он вздрогнул от неожиданности, увидев охранников на том месте в конце сада, где еще недавно росли деревья. Чтобы террористы не пробрались, сказала мать, когда они обсуждали по телефону, удобно ли зайти к ним на завтрак, и он услышал какой-то шум на заднем плане. Домик на дереве, где он провел столько счастливых дней, и поддерживающий домик помост пришлось принести в жертву. Мать вроде бы не была этим особо озабочена, судя по ее голосу, но он видел темные разводы под ее карими глазами, и руки она скрестила на груди, сунув пальцы под мышки – так она делала, когда прятала ногти, если не справлялась с собой и обкусывала свой безупречный маникюр. Словно портрет Дориана Грея – все тревоги, которые должны были истрепать отца, отражались не на нем, а на матери.

Терри Лоун, неправильно истолковав косые взгляды, которые ее сын бросал на охранников, повернулась к ним спиной и деликатно сунула ему в карман чек. Он покачал головой и вернул чек матери. Она удивленно приподняла брови:

– То есть ты не по этой причине явился к нам спозаранку? Не прими это за упрек, ты же знаешь, я всегда рада помочь.

Он накинул свой пиджак матери на плечи – скорее чтобы проявить заботу, чем потому, что она в самом деле ощущала утреннюю прохладу.

– Ты просто чудо. Но те облигации, что ты купила на мое имя много лет назад, – по ним как раз подошел срок выплаты. И к тому же я скоро снова буду работать. Элис считает, пиар мне подойдет – и у нее есть для меня вакансия.

Он-то вовсе не был уверен, что хочет заниматься пиаром, но пока не устроится на работу, не посмеет явиться к тетушке Насим, как хотела того Аника.

– Ну, тебе известно, что я думаю о работе ради работы. Но твой отец будет рад, – сказала мать, предоставив ему тем самым возможность спросить, где находится глава семьи. – В кабинете, разумеется. Проверь, удастся ли тебе его вытащить, а я пока займусь розами.

Мгновение он смотрел ей вслед. Она шла к своим розам. Терри Лоун, урожденная О’Флинн из Амхерста, штат Массачусетс, стала одним из самых знаменитых дизайнеров Европы, от Дубая до Хельсинки протянулась цепочка магазинов под ее именем. В шестнадцать лет родители забрали ее из школы, не дожидаясь конца занятий, и повезли в Лондон, рассчитывая, что визит в город «подлинной культуры» излечит девочку от зарождающегося интереса к этому докучному феминистическому движению, забурлившему поблизости от ее школы, в кампусе Смит-колледжа. 29 апреля 1978 года они поселились в «Савое», а на следующее утро, пока родители отсыпались после перелета, Терри добросовестно направилась по Трафальгар-сквер в Национальную галерею и столкнулась с многотысячной толпой, собравшейся на марш «Рок против расизма» – как раз началось движение в сторону парка Виктории, где люди надеялись услышать, как The Clash и другие музыканты и певцы возвышают голос, перекрывая расистские лозунги «Национального фронта». «Ты с нами?» – окликнул ее юноша, латиноамериканец с виду, темные волосы разметались по плечам черной кожанки с кучей значков, извещающих мир о том, что «Нацизм – это не смешно» и «Расист в постели ноль». Они успели уже сколько-то пройти вместе, когда выяснилось, что на самом деле его родители из Пакистана, она даже не слыхала про такую страну.

Существенно позже законопослушная сторона ее личности взяла верх, и Терри спохватилась, что пора возвращаться в гостиницу. Юноша взялся проводить ее до самого «Савоя», даже если ради этого пришлось бы пожертвовать The Clash, и когда она расплакалась при мысли, что никогда больше не увидит такого замечательного человека, он поклялся: придет день – и они станут мужем и женой. Два года они переписывались, потом она поступила в школу искусств в Челси, а он к тому времени окончил университет и променял кожанку на костюм банкира – для нее это стало и разочарованием, и облегчением.