Домашний огонь

– Мои сестры ничего не знали, – сказал он людям из полиции, чьи лица были вытесаны из камня.

Фарук отобрал у него телефон.

– Я своими руками подниму знамя Халифата над Букингемским дворцом, – сказал он и захлопнул телефон, оборвав разговор. – В чем дело? – Оглянулся он на испустившего отчаянный вопль Парвиза. – Надо было сказать: «На Даунинг-стрит»?

Шотландец подался вперед, сочувственно похлопал Парвиза по колену.

– Все хорошо. Аллах защитит их, пока ты делаешь Его дело. Иншаллах.

Парвиз заглянул в сияющие уверенностью глаза шотландца и опустил голову, будто бы молясь, а на самом деле скрывая охватившую его панику.

* * *

Паника стала постоянным спутником того человека, кто спустя несколько месяцев затаился в углу кафе, куда не добирался яркий послеполуденный июньский свет. Он все время напоминал себе: заглядывай в путеводитель, прихлебывай пахнущий яблоком чай.

Передняя часть кафе была полностью застеклена, и сквозь огромные окна он наблюдал жизнь на узкой стамбульской улице, по которой туристы и местные жители перемещались между Галатской башней и Золотым Рогом. Любая мелочь приобретала огромный смысл – и серебряный браслет на женском запястье, заискрившийся под лучами солнца, и само запястье. Голоса, перекликавшиеся поверх призыва муэдзинов с городских минаретов, и шум торговли, продолжавшейся бесперебойно, словно пение муэдзинов не заслуживало большего внимания, чем автомобильные гудки. В начищенном подносе на столе он видел отражение щуплого, не бросающегося в глаза паренька с Престон-роуд – образ, который только что вернул к жизни парикмахер в соседнем квартале. Теперь это лицо казалось обманчивым, ведь те, кто знал его, когда он был тем пареньком, решат, будто все еще его знают. Он провел рукой по чисто выбритому подбородку, беспокоясь, что цвет кожи здесь разительно отличается от всего лица, натянул бейсбольную кепку пониже на коротко постриженные волосы, согнулся…

– Отвезите меня подальше, туда, где я смогу купить себе одежду! – попросил он водителя, когда отбежал подальше от магазина электроники и сумел, отчаянно размахивая руками, остановить такси.

Потом он позвонил Анике.

За столиком снаружи чей-то голос гремел, рассуждая взволнованно о «месте встречи Азии и Европы». Давно устаревшие понятия, неужели кто-то еще придает им смысл? Язык насилия, которым говорят власти всех народов, уничтожил скрытые под этой поверхностью различия. Мимо прошли две девушки, смеющиеся, не знающие страха. Этот смех – глубокий, от горла до самого живота – ошеломил его сильнее, чем браслеты и запястья. А может быть, только за то, что на поверхности, и стоило драться. Он припомнил, каково это было – плыть на волнах свободы и безопасности, чувствовать, как колышет его эта поверхность, – и сердце сдавила тоска.

Он снова уткнулся в книгу. Слова на странице, тускло подсвеченной лампой под потолком, не обретали смысла. Сверните с улицы Низама Каддеси и пройдите к берегу по Хамлачи Сокаджи, так вы доберетесь до виллы Льва Троцкого – разрушенной, вокруг запущенный сад. Немыслимо – приглашение в мир, где можно провести вторую половину дня, неторопливо, зигзагами улочек, спускаясь к морю, останавливаясь возле руин дома, где жила когда-то знаменитость. Нет, даже не приглашение: эти слова утверждали, будто ты уже принадлежишь к этому миру, будто ты непременно направишься к дому Троцкого. Такие обещания, такая уверенность. Было ли у него прошлое, когда он легко мог выбрать именно такую жизнь – дешевые перелеты, молодежные хостелы? А почему бы и нет? Он мог бы вместе с Аникой повернуть с улицы Низама Каддеси и пойти к морю. Но нет, Исма бы им не дала. «Я принесла себя в жертву и много лет работала в химчистке, чтобы у вас на столе была еда, а теперь ваш черед. Не получил стипендию – хотя бы часть счетов возьми на себя». Тут он осознал, как отчаянно мечтает возвратиться домой, – заметив, что даже Нему был бы рад увидеть, конфликтовать с ней по-старому, без опасных последствий. Если бы только ему разрешили вернуться, не выдали бы американским союзникам, которые упрячут его в тюрьму где-то далеко, куда не досягает закон. Возможно, теперь они лучше научились сохранять пленным жизнь, а может, жизнь и смерть не очень-то их волнуют, их интересует только информация, которой он почти не располагает – так мало знает, никто не поверит, что из него нельзя выбить больше. А может, им как раз нравится причинять людям боль. «Единственное, что уважают жестокие, – еще большая жестокость», – сказал Фарук прошлой осенью, в те дни, когда каждое его слово было полно мудрости и красоты. Он плотно вжал ноги в ковер. Покой – внешний покой – тоже один из уроков Фарука.

Он почувствовал, что вот-вот завопит во весь голос, давление на грудь становилось невыносимым, но тут наконец на экране телефона появилась Аника.

ПАСПОРТ И БИЛЕТ ГОТОВЫ. ВЫЛЕТ ЧЕРЕЗ ТРИ ЧАСА. НЕСУСЬ В АЭРОПОРТ.

Выключи КАПСЛОК, крикуха.

И НЕ РАССЧИТЫВАЙ ЧТО СМОЖЕШЬ КОМАНДОВАТЬ МНОЙ ИДИОТ.

И я тебя тоже люблю.

До скорого, Сенти.

До скорого, Менти.