Домик у пролива

Через несколько часов, лёжа на берегу. Корней глядел на зеркальную гладь залива. Несмотря на совершённую неподвижность воздуха, он был до вещественности осязаем, насыщенный ароматами изнывающего в зное лета и трав, смешивающихся со сложными запахами моря.

Огромный махаон с чёрными, как ночь, крылышками подлетал к воде, будто желая окунуться в неё. У самой поверхности бабочка, делая плавные виражи, подбрасывала своё тельце вверх. Прочертив короткий зигзаг тени по воде, она улетала обратно, чтобы через минуту появиться вновь. Так подлетала она к воде раз за разом, выделывая над нею все новью и новые фигуры, точно искусный пилот, наслаждающийся безошибочностью своих движений и точностью глазомера.

Из маленького оконца сарая, забранного решёткой, Ласкину тоже был виден кусочек берега. Он узнал могучие сосны, на которых ветер повернул ветви прочь от моря — и они вытянулись к лесу, как длинные мохнатые флаги. Он видел и дом погранзаставы и мачту с коротеньким реем. Теперь на этой мачте был флаг. Он повис в безветрии, но на нём все же была видна широкая зелёная полоса.

За изгородью поста царила тишина послеобеденного отдыха. Слышен был негромкий голос командира. Он сидел на дворе в тени навеса и разговаривал со старым сторожем плантации маков.

В нескольких шагах от них, в тени навеса, сооружённого из палатки, лежал Чувель. Голова его была обмотана бинтом, из-под которого поблёскивали обычной хитринкой глаза. Чувель прислушивался к разговору командира со сторожем и изредка вставлял свои реплики. Они были короткими, потому что каждое слово как удар колокола отдавалось в раненой голове. В эти мгновения он морщился, но через минуту, забыв о боли, снова пытался заговорить.

— Ты бы помолчал, — ласково проговорил старый сторож. — Успеешь поговорить. Скоро вернёшься. Здоров будешь.

— Думаешь, буду? — с гримасой боли спросил Чувель.

— А то! — ответил вместо сторожа командир. — Из нашего госпиталя вернёшься лучше, чем был.

— И то! — согласился Чувель.

Царившую на берегу тишину внезапно разорвал далёкий крик сирены. Из-за мыса, ограждающего заливчик, дробя сонную гладь воды, вылетел катер. Раскидывая воду в два неистовых буруна, швыряя за корму пенистый водоворот, он нёсся к берегу. Корпуса судна почти не было видно. Над водою торчали только край форштевня, рубка да маленькая мачта с антенной. На мачте трепетал, вытянувшись по ветру, зелено-красный флаг погранохраны.

Первым на катер внесли Чувеля. Затем под конвоем привели Ласкина. Прежде чем ступить на сходню, он обернулся, чтобы ещё раз взглянуть на землю, которая оказалась для него последним этапом запутанного пути. По чьей вине? Кто его запутал?..

В короткий миг, что нога Ласкина повисла над сходней, в его памяти пронеслась длинная вереница образов. Он искал того, кто был виноват в случившемся. Искал — и не находил. Потому что среди них не было одного-единственного, в котором он узнал бы виновника всех своих бед, — самого себя.

Его взгляд в последний раз обежал берег, и тут он увидел, как из домика пограничников вышел его проводник — маньчжур Ван. Поравнявшись со старым сторожем, сидевшим на корточках с флейтой в руках, Ван остановился. Ласкин не слышал того, что сказал Ван, да если бы и слышал, то не понял бы — проводник говорил по-китайски:

— Отец, я должен рассказать им все?

Старик утвердительно кивнул.

— И про господина Ляо?

— Начав с этого, — старик движением подбородка показал вслед Ласкину, — ты не можешь не закончить тем.

— Хорошо, — покорно проговорил Ван, — я не боюсь смерти.

— Смерть страшна тому, кто худо бережёт жизнь.

Маньчжур почтительно поклонился старику и в сопровождении пограничного солдата пошёл к катеру.

Катер унёсся в море. Края буруна расходились за ним все дальше, пена спадала, след убегал к горизонту. Скоро он исчез за куполом воды. Снова, как стеклянная, застыла бухта под палящими лучами солнца.

Корней, не двигаясь, лежал в тени прибрежных деревьев. Около него разметался Лёвка. Мягко шелестел матрац из высохших водорослей, когда мальчик ворочался во сне. Выброшенные морем водоросли мёртвым слоем покрывали все побережье. Прибой скатал их в плотный тюфяк, солнце выпило из них влагу, ветер сделал их гибкими и шелковистыми.

Слышались монотонные, однообразные звуки: старый сторож с плантации маков играл на бамбуковой флейте.

К Корнею подошёл командир:

— Пойдёшь домой?

— Лёвка отдохнёт, и пойду, хотя… — он неловко усмехнулся, — дома-то и нету.

Помолчали.

Командир растянулся было на мягком ложе рядом с Корнеем, но, вспомнив что-то, привстал.

— Бойцы постановили: свободная смена каждый день к тебе приходить будет.

— Я гостям рад, да принимать их ноне негде.

— Об этом и речь: избу тебе новую ставить будем.

Корней хотел сказать что-нибудь подходящее к случаю, но, пока придумывал, командир уснул.

Скоро спали трое: Корней, Лёвка и командир. У их ног не шевелясь лежало неслышное море. Оцепенела листва. Из-за ограды поста все доносилось незамысловатое баюканье флейты старого китайца.

О-в Путятин — Владивосток 1930