Домик в деревне

– Дед-то? Ооо… Дед мой уважаемым человеком был… Кузнец он был знатный. Ну, а коль кузнец, значит, сильный был очень. Бабка сказывала, большой он был, высокий, плечистый. Сила у него была могутная, медвежья. Подковы руками гнул. Красиивый! Волос темно русый, густой, курчавый, такой, что ни один гребешок не брал. А глаза синие были. Но добрый был, очень. Тихий такой. Стихи он писал, да… Дома письма его бабке лежат, берегла она их очень, любила его. Да его все любили, хорошим он человеком был. Всегда всем помогал. Веселый, шутковал то и дело. Да так складно у него все всегда получалось! А стихи хорошие были. Читал я. Да и бабка, и отец рассказывали. В каждом письме у него стихи бабке… Не знаю уж, почему? Может, легче ему так было? Не знаю… – Иван Васильевич покачал головой. – Бабка говорит, он и говорил-то то и дело стихами. Вечно у него шутки да прибаутки были, а как рассказывать чего начнет, ежели увлеченно так, то обязательно стихами говорить станет. Не мог он иначе. Стеснялся сильно того, потому молчал часто, говорил мало.

Забрали-то его на войну в сорок первом, в самом начале июля. Стал он сапером. Два года отвоевал, все надеялся, что войне конец скоро, а она никак не кончалась. В каждом письме мечтал, как домой воротится, обратно в кузню свою пойдет, вновь за молот свой любимый возьмется. Скучал он по железу своему… Сильно скучал… Любил он энто дело. Все про искры писал, что из-под молота его вылетать станут, а бабка будет рядом стоять с ковшом ледяной воды да рушником, и вот как устанет он, вспотеет сильно, так она ему тот ковш на голову да шею и выльет, умыться даст да рушник его любимый, васильками вышитый, ему утереться поднесет… Так и лежит его рушник отдельно, его дожидается до сих пор.

А как немца-то от Москвы повернули, так в каждом письме все писал, что войне конец скоро, вот еще неделя, две – и домой воротится, жену, сына обнимет. Боялся он очень, что отца тоже на фронт заберут. Не хотел он того для сына-то… А того, что жена да сын в оккупации почти год пробыли, он то ли не знал, то ли не верил, что их заденет… Не знаю. Но в письмах-то об оккупации ни слова не было. А в сорок третьем, вот аккурат в сегодняшний день, они с товарищем поле разминировали, чтоб танки пройти смогли. А мины большие, противотанковые, сильные. И вот достал его товарищ мину одну. А мина-то новая, непривычная. Он и позвал деда. Что уж они не так сделали, теперь и не разберешь, да только рванула та мина у них в руках прямо. Так оба и погибли в одночасье. То уж командир бабке расписал. Да… – задумался Иван Васильевич, упираясь в лавку обеими руками и сильно вперед наклонившись. Помолчал, будто с мыслями собираясь, а потом и продолжил:

– А отец тож повоевал у меня… Тоже досталося пороху нюхнуть. Правда, недолго – его уж в ноябре сорок четвертого забрали только, как восемнадцать ему исполнилось. Ну, пока учебка, пока доехал – войне-то уж и конец скоро. А после победы его еще служить оставили. Так он еще два года на границе служил. Вот, девк… – задумчиво проговорил Иван Васильевич.

Юля поднялась с лавки и пошла к памятнику. На небольшой гранитной плите, расположенной на уровне ее глаз, были выбиты сорок семь имен героев, не вернувшихся с той войны. Неслышно подошедший сзади Иван Васильевич из-за ее плеча ткнул заскорузлым пальцем в строчку с именем.

– Вот мой дед, Тимофеев Иван Федорович. Меня Иваном-то в его честь назвали. А вот, погляди, отец и сын, Лаптевы Матвей и Иван. Матвея вместе с дедом забрали на фронт, тока погиб он тут же… Еще в июле сорок первого его и убили. И не повоевал почти… Похоронка на него аккурат перед оккупацией пришла. А Ванька не смирился, не… Не мог он простить, что отца его убили. И как наши отходить стали, вместе с ними на фронт и сбежал. Четырнадцать годков тогда ему было… – Иван Васильевич горестно вздохнул. – Всю войну прошел мальчишка. Погиб в самое обидное время – восьмого мая, в Берлине. Тока плакать о нем было уж некому – мать его немцы застрелили, когда за дочерей да мать заступаться стала, а бабку с сестрами вон там, в овраге, в братской могиле и схоронили…

Юля провела пальцем по выбитым в граните строчкам.

– Как странно… Почему-то никогда не видела за этими строчками людей… Живых людей. Ну, имена и имена… Да, были люди, воевали… Погибли… Но вот так… Понимая, что за строчкой на камне стоит не одна судьба… И какой был человек… О чем он думал, о чем мечтал… Этому нас не учили, – Юля обернулась к старику. – Спасибо, дед Вань. Жаль, что этому не учат в школах… А надо, – вздохнула Юля, возвращаясь к скамейке и попутно выискивая глазами Лерку.

– Ну а ты чего задумалась крепко, ась? – присаживаясь рядом, спросил Иван Васильевич. – Ты расскажи, девк. И тебе, глядишь, полегче станет, да и я мож чего умного подсказать смогу? В себе-то тяжко все держать, а расскажешь – глядишь, и легче становится.

– Я то? Да не знаю… – пожала плечами Юля. – Дед Вань, мне в последнее время все больше кажется, что я с ума схожу. Страшно мне…