Домик в Оллингтоне

– Относительно его, мама, я ни в чем не хочу сознаться. Есть предметы, о которых не всегда можно рассуждать. – Мистрис Дель чувствовала, что настоящий предмет относился к числу таких, о которых она не могла рассуждать. – Поверьте, мама, – продолжала Лили, – я ни в чем не стану вам противоречить, но об этом предмете лучше мы будем молчать.

– Друг мой, ведь я забочусь о твоем будущем счастье.

– Я знаю, но уверяю вас, что вам нет никакой надобности тревожиться из-за меня. Я сама не хочу быть несчастною. Я даже могу сказать, что я вовсе не несчастна, хотя, конечно, я была несчастна, очень несчастна. Я думала, что во мне разобьется сердце. Но это прошло, и мне кажется, что я могу быть счастлива, как и мои ближние. Все мы должны иметь свои радости и свои печали, говаривали вы, когда мы были еще дети.

Мистрис Дель увидела, что начало было дурно и что она имела бы больше успеха, если бы не упомянула имени Кросби. Она знала, что ей нужно было высказать, какие убедительные доводы представить своей дочери, но не знала, какой при этом случае следовало употребить язык, каким образом лучше всего сложить свои мысли в слова. Она замолчала, и Лили принялась за работу, как будто разговор совсем кончился. Но разговор еще не кончился.

– Я хотела поговорить с тобой не о мистере Кросби, а о Джонни Имсе.

– О, мама!

– Душа моя, ты не должна мешать мне в том, что я считаю своим долгом. Я слышала, что он говорил тебе и что ты отвечала ему, предмет этот я не могла оставить без внимания. Скажи, пожалуйста, почему ты так решительно отказала ему?

– Потому что я люблю другого.

Эти слова были сказаны громко, спокойным и почти сердитым тоном, с выражением до некоторой степени досады, как будто Лили сознавала, что хотя такое заявление было и неуместно, но, несмотря на то, оно должно быть сделано.

– Но, Лили, подобная любовь, по самому ее свойству, должна кончиться, или вернее сказать, это совсем не та любовь, которую ты чувствовала, когда надеялась сделаться его женой.

– Совершенно та самая. Если жена его умрет и он снова сделает мне предложение, хотя бы лет через пять, я приму его. Я считаю себя обязанною принять его.

– Она, однако, не умерла еще, и, по всей вероятности, не думает умирать.

– Это не делает разницы. Мама, вы меня не понимаете.

– Кажется, что понимаю, и хочу, чтобы ты и меня поняла. Я знаю, до какой степени затруднительно твое положение, я знаю твои чувства, но знаю также и то, что если бы ты могла убедить себя, принудить себя принять Джонни Имса, как дорогого милого друга…

– Я и приняла его как милого друга. Он действительно дорогой милый друг. Я сердечно люблю его, как любите и вы.

– Ты знаешь, что я хотела сказать?

– Знаю, и опять говорю вам, что это невозможно.

– Если ты сделаешь усилие, то все это бедствие будет скоро забыто. Если бы ты принудила себя смотреть на него, как на друга, который мог бы сделаться твоим мужем, тогда бы все переменилось, и я увидела бы тебя счастливою!

– Вы как-то странно, мама, хотите от меня отделаться!

– Да, Лили, отделаться именно этим путем. Если бы я могла увидеть, что ты положила свою руку в его, мне кажется, я была бы тогда счастливейшая женщина в мире.

– Мама, я не могу вас осчастливить таким образом. Если бы вы действительно понимали мои чувства, то, поверьте, принятие вашего предложения сделало бы вас несчастною. Я совершила бы великий грех, грех, которого женщины должны оберегаться более всякого другого. В душе я принадлежу другому человеку. Я отдала себя ему, я любила его и восхищалась его любовью. Когда он целовал меня, я отвечала ему поцелуями и жаждала его поцелуев. По-видимому, я жила только для того, чтобы он мог ласкать меня. Во все это время я не думала, что поступаю дурно, потому что он был для меня все. Я принадлежала ему всей душой. Все это изменилось, к моему величайшему несчастью, но восстановить все это или забыть невозможно. Я не могу быть такой девочкой, какой была до его приезда. Я и вы, мама, – две вдовы. У вас есть ваша дочь, а у меня моя мать. Если вы будете довольны, я тем более.

Сказав это, Лили встала и бросилась на шею матери. Куда девались все приготовленные доводы мистрис Дель. Возражения с ее стороны были невозможны, она принуждена была сознаться, что ей должно молчать. Одно только время могло сделать перемену, всякие убеждения были бесполезны. Мистрис Дель обняла свою дочь и заплакала, между тем как глаза Лили были сухи.

– Пусть будет по-твоему, – произнесла она.

– Да, мама, это лучше. Я должна действовать по-своему, не правда ли? Я только этого и хочу, хочу тиранствовать над вами, заставлять вас исполнять все мои приказания, как и следует доброй и хорошей матери. Впрочем, приказания мои не будут строги. Если вы будете послушны, я не покажусь для вас тяжелою. Опять идет Хопкинс. Я уверена, что он намерен поразить и окончательно уничтожит нас своею речью.

Хопкинс знал очень хорошо, к которому окну следовало подойти, потому что в это время только одну комнату и можно было назвать обитаемою. Он подошел к столовой и приплюснул свой нос к оконному стеклу.