Доминанты

Как-то, еще в пятом классе, моя подружка тайком притащила из дома немецкий порножурнал, найденный ею в отцовском тайнике. Это стало страшным потрясением. Мы, двенадцатилетние девочки, не понимали, как это все может происходить, ведь изображенное отвратительно и непристойно. Думаю, мое сексуальное взросление задержалось из-за этого «глянца» еще на несколько лет, а все любови были наивными, платоническими и безответными.

В пионерских лагерях ничего «этакого» не происходило и отнюдь не потому, что за нами ответственно бдили вожатые, скорее из-за отсутствия хоть какого-либо опыта и даже необходимости в нем, но лет в тринадцать после возвращения с летнего отдыха, я поехала в гости к подружке Верке и гуляла там с ней и ее приятелем Митькой. Верка внезапно убежала на несколько минут домой, а я осталась с Митькой в подъезде. Когда он начал меня целовать скользким слюнявым ртом, неловко просовывая свой язык между моих зубов, мне стало противно, но от растерянности, а может, из желания показаться взрослой, я не слишком сопротивлялась. Он залез мне под кофточку, а потом и под юбку, неумело шаря жадными руками по телу. Слава богу, нас спугнула какая-то ворчливая тетка, и я, в ужасе от содеянного, поехала домой. В метро меня трясло от отвращения. Единственное, чего я желала – поскорее смыть противные прикосновения юношеских не очень чистых рук. Мне еще долго казалось, что в жизни произошло что-то страшное и непоправимое, противное и не имеющее другого названия, кроме как осквернение. Никому из родных я об этом не сказала – было стыдно.

О сексе со мной никто не говорил так же, как и о взрослении, изменении женского тела, менструации, поэтому когда она началась, я подумала, что заболела смертельной болезнью и скоро умру, ведь из меня хлещет кровь. Я не понимала, что делать. Не помню уже, кто просветил меня на тему того, что это рано или поздно случается со всеми девочками, но эти несколько часов страха не забуду никогда. Когда я вспоминаю все ошибки моих родных, становится дурно, ведь они непоправимо искалечили меня своими комплексами. Единственное, что из этого произошло хорошего: я никогда не повторю их ошибок по отношению к собственному ребенку. Пусть и слабое, но утешение.

Помню, в юности я пыталась найти помощь у Бога, в церкви, но несколько мерзких богомолиц, накинувшихся на меня, как стервятницы, за то, что я оказалась неподобающе одета, излечили от желания поверять что-то Всевышнему. «Если он дозволяет таким стражам охранять подходы к своему престолу, то что-то неправильное творится в этом мире», – рассудила я. Иногда я молилась дома, по-своему, как умела, но очевидно получалось не слишком убедительно – меня никто не слышал. Я мечтала полюбить кого-то большой и светлой истинной любовью, полной благодати, но мои романы не приносили мне счастья. Одного возлюбленного увела близкая подруга, другой был настолько театрален, что заигрался сам и заиграл меня в такой сказочный роман, что я перестала понимать, кто я и где я. Оказалось, он был девственником и страшно боялся вместе с семенем потерять и творческое начало, сублимируя в актерской игре нерастраченное сексуальное возбуждение. Впрочем, мы все же переспали, и потом он стал находить себе все новых и новых партнерш…

Следующим моим увлечением стал Юрка, который чуть не сбил меня с ног, проезжая с бешеной скоростью при красном сигнале светофора на своей «хонде». Уроженец достославного града Киева, он гордо именовал себя ландшафтным дизайнером, обустраивая для новых русских их сады и приусадебные участки в искомом для тех стиле.

Юра снимал чердачную мансарду, превратив ее в мастерскую. Многочисленные чертежи, рисунки, наброски в художественном беспорядке заполоняли пространство небольшой квартиры: пол, стены, стол, подоконники, шкафы, полки и полочки… Иногда он писал картины маслом, мечтая устроить свою выставку в Манеже или, на худой конец, в ЦДХ.

Он любил писать меня обнаженной, требуя, чтобы я не шевелясь, лежала, анатомически разложенная на синих шелковых простынях, приобретенных специально для этой декоративной цели. Когда мое тело покрывалось от холода и неподвижности пупырышками и занемевало, он вкрадчиво подходил к старому проигрывателю, в раздумье перебирал виниловые пластинки в потертых картонных конвертах, доставал одну, разглядывая ее в узком луче света, прокравшегося через плотную, видавшую виды жаккардовую занавеску, протирал от пыли рукавом длинной художнической хламиды, заляпанной несмываемыми пятнами красок, и медленно насаживал ее на предназначенный штырь. Так же неторопливо нацеливал иглу, стараясь попасть на начало дорожки или определенную песню, включал и, дождавшись первых звуков искомой мелодии, подходил ко мне. Невесомо проводя испачканными в краске пальцами по моему телу, он рисовал нем узор за узором, выдумывая только ему одному видимую картину…