Доминик

Погода стояла холодная. Мне было невесело. Какая-то печать уныния, свойственная и пейзажу, и времени года, явная бедность, сквозившая во всем, что я видел, нерадостные мысли о том, чего увидеть нельзя было, но что угадывалось за видимостью, скука долгого дождливого дня, который трудно было скоротать в такой обстановке, отнюдь не располагавшей к непринужденной свободе, – все сковывало меня холодом. Из окон, помнится, виднелись две большие ветряные мельницы, она высились над оградою, и серые их крылья, прочерченные темными поперечинами, непрерывно вращались, утомляя глаза сонным однообразием своего движения. Огюстен сам занялся бесконечными домашними делами и хлопотами по хозяйству, из чего я заключил, что жена его едва ли пользовалась постоянной помощью служанки, а может быть, и вовсе обходилась без служанки; во всяком случае, многое муж и жена делали собственноручно. Огюстен заботливо осведомился, что требуется сделать по хозяйству на завтра, на ближайшие дни.

– Ты знаешь, – сказал он жене, – я вернусь не раньше воскресенья.

Он заглянул в дровяной сарай: пиленые дрова были на исходе.

– Простите, я покину вас на четверть часа, – сказал он.

Он снял сюртук, взял пилу и принялся за работу. Я предложил ему помощь; он не отказался, сказав просто:

– Очень рад, дорогой друг, вдвоем мы управимся скорее.

Я вложил все самолюбие в эту работу, в которой был крайне неловок. Через пять минут я выбился из сил, но Огюстен, казалось, ничего не замечал, и я лишь тогда в последний раз провел пилой, когда кончил сам Огюстен. Мне случалось в своей жизни выполнять дела куда серьезнее, но ни одно не доставило мне столько истинной радости. Благодаря этому незначительному физическому усилию я постиг, чего стоит сознательная воля и чего можно добиться, напрягая ее, в сфере чисто нравственной.

К вечеру немного прояснилось, и мы отправились на прогулку. Скользкая тропинка, проложенная по вырубке, вела к большому лесу, который по-зимнему хмуро темнел вдоль горизонта. В противоположной стороне сквозь сероватый туман проступала раскинутая по котловине и туго сжатая холмами громада города, беспорядочная и дымная, кажущаяся еще больше благодаря предместьям. Вся местность была изрезана дорогами; они сходились к этой огромной окружности, точно спицы колеса к ступице, и отовсюду доносились звяканье бубенцов на лошадиных сбруях, скрип тяжелых возов, хлопанье бичей, грубые голоса. Здесь проходила та унылая пограничная полоса, которая через неприглядные пригороды открывает путь в кипучий водоворот Парижа.

– Все, что вы видите, не радует глаз, – говорил Огюстен, – но что поделаешь? Нужно помнить, что это не загородная резиденция, а просто временное пристанище.

Мы вернулись с наступлением сумерек – служебные обязанности требовали возвращения Огюстена в Париж тем же вечером. Нам пришлось добираться пешком по слякоти дорог до стоянки дилижанса, который должен был доставить нас в Париж. По пути Огюстен снова заговорил о своих надеждах; слова «моя жена» он произносил со спокойной уверенностью, которая заставляла забывать о терниях его карьеры и звучала в моих ушах самым совершенным выражением счастья.

Я проводил Огюстена не до его жилища, находившегося в той части Парижа, которую он именовал кварталом книг, а до особняка, принадлежавшего влиятельному лицу, у которого он служил секретарем, как я уже говорил. Он позвонил с непринужденностью человека, который привык чувствовать себя здесь почти как дома, и, когда я смотрел, как он проходит по чопорно-торжественному парадному двору, неспешно поднимается по ступеням главного входа и исчезает в вестибюле миниатюрного дворца, я понял лучше, чем когда бы то ни было, почему этот худощавый молодой человек со скромным и решительным видом ни в коем случае не будет ничьим слугою, и передо мною четко вычертился его жизненный путь.

Я вернулся домой не столько удрученный тайными ранами друга, в которые только что вложил персты, сколько униженный собственным бессилием мешавшим мне извлечь из виденного практический урок. У себя в комнате я застал Оливье; он ждал меня, и вид у него был скучающий и усталый.

– Я только что от Огюстена, – сказал я.

Оливье оглядел мой костюм, забрызганный грязью, и так как мина у него была такая, словно он недоумевает, откуда я мог возвратиться в подобном состоянии, я счел нужным пояснить:

– Огюстен женился.

– Женился! – повторил Оливье. – Сей господин женился!

– Почему бы и нет?

– Ну, разумеется. Человек его склада не мог начать иным образом. Заметил ты, – продолжал он самым серьезным тоном, – что есть два разряда людей, которым не терпится вступить в брак, хоть по самому своему положению они наверняка либо не смогут жить с женой, либо жене будет не на что жить? Это моряки и бедняки без гроша за душой. А что такое госпожа Огюстина? – продолжал он.

– Его жена не зовется госпожа Огюстина; она живет за городом. Сегодня ее муж доставил мне честь познакомиться с нею.

В нескольких словах я сообщил ему о семейной жизни Огюстена то, что счел нужным.

– Стало быть, ты видел вещи, которые наставили тебя на путь истины?