Домой не возвращайся!

– Стой тихо, Эдик, и не шевелись, иначе – труба, – чуть слышно сказал Гречихин.

Все трое сели за стол, изображая идиллию утреннего дружеского чаепития. Через несколько секунд, сквозь щель между дверью и косяком в комнату тонкой, деликатной струйкой проник запах дорогого парфюма. Раздался извиняющийся стук в дверь.

– Да-да, – крикнула Маришка и порхнула навстречу рослому, загорелому блондину с огромным букетом алых роз.

– Хубилай, нам пора, – сказал Гречихин, вставая.

В коридоре Хубилай спросил Гречихина:

– Так что ты предлагаешь делать?

– Ничего, нам остается только ждать и надеяться.

Менее чем через час, слава Богу, Маришкин спонсор торопился, они освободили Эдика. И теперь тот, вспотевший, обессиленный лежал, раскинув руки крестом, на полу, уставясь неподвижными глазами в потолок.

– Сволочи, – бормотал Телятьев, – все вы сволочи. Дайте воды, нет – водки.

– Оттащите его в холодный душ и через двадцать минут ко мне. – Неожиданно возникший голос принадлежал человеку, которого все за глаза называли Безумным профессором. Сейчас он стоял в дверном проеме, поблескивая стекляшками очков. Марат Гаврилович Белоцерковский, именно так звали этого человека, был нелюдим, его никто никогда не видел ни на одном застолье. Внешне он был похож на большую, всклокоченную серую птицу с полуотрешенным взглядом темно-синих гипнотических глаз. Мало того, когда он появлялся бесшумной тенью на этаже, любая самая бесшабашная и разбитная компания предпочитала снизить уровень децибел. Попытка заговорить с ним приравнивалась почти к подвигу. Поэтому его слова подействовали быстрее кирпича, упавшего с крыши на незадачливую голову.

Спустя ровно двадцать минут Эдик, свежепобритый и протрезвевший, сидел за столом в комнате Белоцерковского.

– Пиши, – каркающим, отрывистым голосом говорил Марат Гаврилович. – В ночь с тринадцатого на четырнадцатое ноября в своей комнате по адресу такому-то был взят под стражу аспирант, известный поэт Бальзамов Вячеслав Иванович, лауреат нескольких литературных премий. Обвинение, предъявленное ему, было заранее сфабриковано…

Но дальше Эдику подсказывать было не нужно. Он уже находился в своей родной стихии. Где, как рыба в воде, легко лавировал в потоке фактов, не ощущая сопротивления со стороны языка.

– А вы кого представляете? – строча авторучкой, спросил он Белоцерковского.

– Орден боевого братства «Честь имею».

– А при чем здесь Вяч?

– Он ведь служил в Афгане.

– Этого даже я не знал. А чем занимается ваш орден?

– Как можем, отстаиваем и защищаем права участников локальных войн, а также уволившихся в запас офицеров. Материал должен появиться не позднее завтрашнего утра.

– Помимо статьи я еще позвоню всем своим коллегам.

– Правильно. Транспаранты, вспышки фотокамер и прочая атрибутика. А самое главное – организовать побольше людей.

Тюремный доктор Натан Лазаревич Подлипкин заступил на смену в свой семьдесят девятый день рождения. Одессит по происхождению, он всю жизнь прослужил корабельным хирургом на различных боевых судах. Выйдя на пенсию, дома отсиживаться не захотел и, по-видимому, решил встретить костлявую с хирургическим скальпелем в руках. Увидев окровавленного Бальзамова, он всплеснул руками.

– Каков экземпляг. Ай-яй-яй, как нехогошо, молодой чиловик. Стагый, бедный Натан Лазагевич собгался было таки отпгазновать пгазник. И вот на тебе, дгяхлый Наташа, получите ваш подагочек. Пейте, ешьте гости догогие, за счет несчастного евгея, а он покамесь повкалывает, он же у нас тгудоголик. Ложитесь на этот чудный белый столик, молодой человик, давайте вашу гучку. А вы постойте за двегью – упгавимся без охганы. Ай-яй-яй-яй-яй, бедный, бедный Наташа, да тут габоты на весь остаток моей никчемной жизни. Спасибо, что хоть не на юбилей пожаловали. Спгосите еще меня: «доктог, я жить буду?» Знаете, шо я вам отвечу? Лучше не спгашивайте. Лежите смигно. Оксаночка, готовьте все к опегации.

По прошествии почти четырех часов Бальзамов, лежа на кушетке, слышал, как Натан Лазаревич говорил кому-то по телефону.

– Ни-ни, ни в коем случае. Ни в какую камегу я вам его не отдам. Да-да. Большая потегя кгови. Утгом, после моего ухода, делайте, шо хотите. А сейчас нет. Можно или нет на допгос? Можно, только очень остогожно. Я же сказал – большая потегя кгови. Все. Конец связи. – Положив трубку, Подлипкин, подмигнул пациенту. – Отдыхайте, молодой чиловик. А невезучий Наташа пойдет таки к столу, на котогом, поди, уже ничего нет. А ведь, как потгатился, ай-яй-яй. – С этими словами доктор вышел из кабинета, а Вячеслав провалился в темный, глухой сон, в котором не было ни звуков, ни картинок, лишь полная, восстанавливающая силы, темнота.

Утро ярким солнечным светом заливало пространство неуютной, зарешеченной, серой комнаты, не оставляя без внимания ни единого места, где могла бы укрыться ночная мгла.