Домой, во Тьму

Утолив жажду, мальчик поел похлебку, а козлятину предусмотрительно завернул в полу плаща и оставил про запас. Толстяк, который спал стоя по его левую руку, разлепил глаза и прохрипел:

– Пошли на боковую…

– Мне бы со своими… – попросил Топорик, но толстяк уже шел, переваливаясь с ноги на ногу, потирая отвислые бока и бормоча что-то на ходу.

Мальчику отвели место в углу барака, на чьих-то нарах. На голые доски бросили волчью жесткую и желтую шкуру – постелили постель. Лакнийцы не привыкли к роскоши, да и своих гостей комфортом не баловали.

В бараке было пусто. Пока он ел, воины небольшими кучками прошли к воротам и теперь, негромко гомоня, выстраивались там в несколько длинных шеренг.

Толстяк обрушился на нары рядом, поскреб брюхо, блаженно вздохнул и мгновенно погрузился в сон. Топорик еще какое-то время лежал, ежась под жесткой волчьей шкурой: ждал, вдруг в проеме открытой двери покажется проповедник или Николас. Он был сильно измотан, но сон почему-то не шел к нему.

Он понимал, что на заставе он в безопасности, но спокойным себя не чувствовал. Главным образом потому, что ощущал, как напряжен Николас. Да и не только в этом было дело. Разговор с Николасом вчерашним утром неприятно царапал его. Николас смотрел на него, Янаса, с непривычной для мальчика теплотой, которую вовсе не желал скрывать. Точно видел в мальчике кого-то другого. Все это было как-то… неправильно.

Хотя, если подумать – с другой стороны, – где здесь неправильность? Все естественно и логично. Провидение столкнуло их – Топорика и Николаса – за одни только сутки дважды, и в последний раз так крепко, что они не могли расцепиться и по сей день.

Вот, пожалуй, где крылась червоточина: Топорик не по своей воле был вовлечен в чужую опасную игру и выбраться из нее не имел сил. И все же того, что судьба разделит их с Николасом, Янас боялся больше всего. Что тогда? Кому он нужен тут, на предгорной заставе? Худо-бедно он бы мог выжить в большом городе, но большие города отсюда так далеко…

Закрыв глаза, он решил не думать больше – и постараться заснуть.

– Меня зовут Фарфус, я вам уже говорил, господин императорский посланник, – Фарфус Санжин. Я дворянин из Острихта. И я, это самое… сирота, господин. Когда вы узнаете мою историю, господин, вы содрогнетесь от слез.

– Я не собираюсь содрогаться, – сказал Николас, устраиваясь на соседней постели и укладывая рядом мешок с эльваррумом. – Поэтому избавь меня от нужды выслушивать твою биографию и переходи прямо к делу. Или выметайся отсюда.

Фарфус молитвенно сложил руки:

– Никому я на этом свете не нужен! Ни единой живой, это самое… душе! Завистники и недоброжелатели изгнали меня из родного города, по старинной семейной традиции я поступил на военную службу, но и там нашлись злые люди. Всю свою несчастную жизнь я гоним и, это самое… презираем! Вместо того чтобы командировать меня в дворцовую гвардию, где служили все мои предки, меня направили сюда, в ужасную глушь. О, господин посланник, если б вы знали, какие грубые и невежественные скоты эти лакнийцы! С моим умом и образованностью я должен был командовать гарнизоном, но Балбрак Раблл, тупое животное, посадил меня писарем. А позже и вовсе прогнал ухаживать за лошадьми. Он говорил: зачем писари там, где нечего и незачем писать? И это, как ни странно, правда, господин императорский, это самое… посланник. Единственное, зачем они использует писарские перья, – чтобы ковыряться в носу. А бумага… Я бы сказал, что она нужна им только на подтирку, так ведь эти дубины даже не подтираются…

– Я сказал тебе, Фарфус, либо говори, что собирался, либо я сейчас оттащу тебя к Балбраку и расскажу ему, как ты шпионишь за преданным слугой Императора.