Домовой

Пафнутий, пока говорил, и хозяев успел проверить — живы ли, и за печку слазил, банку с вареньем достал, и направился было на выход, как вдруг что-то завыло. Дом затрясся, заходил ходуном. Обернулся домовой — Мокша все так же стоит перед зеркалом, а оно рябью покрылось, будто вода. Поверхность вздулась, пошла пузырями, а изнутри ударило, словно в двери кто-то ломился, да так, что с полок все посыпалась. Кикимора попятилась, но тут ударило с новой силой. Внутри зеркала что-то хрустнуло, треснуло, а отражение в нем сменилось снежным пейзажем. Мокша с Пафнутием от удивления рты пораскрывали, уставились на чудо во все глаза. Пейзаж вдруг застило черным, и это черное медленно, словно кисель, стало перетекать наружу. Ночница черной жижей переваливалась через край, тут же покрываясь оболочкой. Рука ее вытянулась из зеркала, раскорячилась, уперлась в стену и стала вытягивать за собой остальное.

— Смотри, как ей назад-то хочется. Тьфу! Сгинь ты уже, зараза! — рявкнул домовой и запустил в зеркало банкой с вареньем. Зеркало со звоном разлетелось, изнутри него раздался крик, а руку, что ночница наружу высунула, в тот же миг затянуло обратно.

— Ну, теперь-то все, что ли? — спросила кикимора.

— Еще нет, — Пафнутий указал на пол.

Осколки зеркала светились, немного подрагивая, а внутри что-то металось, будто тени какие.

— А вдруг из каждого по мелкой ночнице повылазит — что мы тогда с ними делать будем? — спросила Мокша.

Домовой посмотрел на нее: не шутит ли? Нет. Подумал — и сам испугался: кто этих ночниц знает, из зеркала ведь почти выбралась.

— Эй, веник-лентяй! — скомандовал Пафнутий. — Хватит в углу прохлаждаться, ну-ка, поработай давай, и друга своего прихвати!

В углу зашуршало, и из темноты, лениво вышагивая на веточках-ножках и волоча за собой совок, появился веник. Вид у него был заспанный и немного потрепанный, но при виде такого беспорядка оба оживились и стали ловко все сгребать-собирать. — Первым делом зеркало битое, только живо! Остальное потом. Пока они прибирались, домовой подошел к печке, открыл заслонку и гаркнул внутрь: «Гори!» В печке тут же затрещало, заплясали язычки пламени, повалил дымок. Обдало жаром. Пока Пафнутий колдовал с печкой, веник уже протягивал совок, полный осколков. Домовой тут же отправил их в огонь.

— Ну вот, Мокшенька, сейчас зеркало закоптится, перестанет отражать, и врата сюда закроются.

— Теперь все, — в открытой форточке с улицы показалась голова Путяты.

— Вот ты где, хрыч старый! Тебя где носило? Помочь не мог? — завелась Мокша.

— Тихо, тихо, как же я помогу, ежели в дом не войти? Меня же не звал никто. Не мои это угодья, а домового. А он меня не приглашал, — леший пожал плечами.

— О! Смотри, хозяева просыпаются! Мне пора, — и голова исчезла.

* * *

Степана разбудил грохот. Было жарко, голова жутко болела, в горле пересохло, а глаза вообще не открывались, хоть руками раздирай. Как с похмелья. С трудом сел на кровати, поднялся, да чуть не упал. Захворал, что ли? Кое-как разлепил глаза. Вот те на! Дома полный кавардак: посуда побита, стулья перевернуты вверх дном, рама от зеркала разворочена, только осколков не видать. Зеркало разбили — жди теперь беды! А в довершение всего сидит кошка, мурлычет и, вот чудная, из банки разбитой варенье вылизывает.

— Ты что же это творишь, паршивка? — сон со Степана как рукой сняло. — Ну-ка марш на улицу, и чтоб в доме я тебя больше не видел! Степан схватил кошку за шкирку, подошел к двери и вышвырнул ее наружу, плюнув вслед с досады. Кошка долетела до конца огорода, мякнув, шлепнулась на землю и, перекувырнувшись через голову, снова обернулась в Пафнутия. Домовой поднялся с земли, сопя и отряхиваясь, обернулся, с обидой посмотрел на дом и поплелся, осунувшись, в лес, в сторону болота.