Домовые

— Лезь! — велела она мне, подставляя широкую ладонь, на которую стать кроссовкой.

— А ты?

— Меня не выдержит!

— Выдержит! — донеслось из кабины.

Тогда я, уже оказавшись наверху, схватила Нелегкую за руку и принялась затаскивать на платформу, машина тем временем, словно сгорая от нетерпения, уже продвинулась вперед шага на два.

Я тащила эту тушу, упираясь ногами, да она и сама старалась мне помочь, и уже лежала животом на платформе, когда незримый шофер, свято веря в свою удачу, позволил машине рвануть во всю дурь!

— Авось прорвемся! — раздался из кабины боевой клич.

— Авось! — крикнула и я.

Очевидно, шофер не первый раз проделывал такие трюки — машина, от которой блинно-хреновое воинство попросту шарахнулось, вильнула таким правильным образом, что Нелегкая проехала на животе к самой середине платформы, едва при этом не скинув меня. Но тут же выровнялась бешеная машина и понеслась, и понеслась по ночному шоссе!

Мы вцепились каждая в свой стояк, а Нелегкая при этом еще и удерживала безжизненное тело государя-надежи-Авося.

С шоссе машина свернула на проселочную дорогу, а потом вообще залетела в какой-то мрачный тупик и встала. Даже фары вырубились.

Если место незавершенного сражения у разрушенного домишки хоть фонарем с улицы, а освещалось, то тут был настоящий, практически не знакомый городским жителям мрак. Как я сползала с платформы — видеть надо было. Если по ощущениям — то недели полторы ползла, не меньше. С другой стороны тем же занималась Нелегкая. Дверца отворилась, выскочил шофер.

— Ну, как? Я — да не вывезу?! Вывезла Кривая, голубчики вы мои!

Вот это и оказалась сестрица Нелегкой. А когда Нелегкая принялась ее распекать за долгую задержку, едва нас не погубившую, то и услышала, что не сразу удалось угнать подходящий транспорт.

— Не на горбу же вас вывозить!

Мы сняли с платформы Авося и положили его на дорогу, под свет моего чудом уцелевшего фонарика. Теперь, стоя перед ним на коленях и стягивая с него майку, пока Нелегкая придерживала за слечи, я увидела наконец и лицо Кривой.

Сестрицу мы тоже разбудили, но она даже не стала накидывать на сорочку халат. Сорочка была серая, видимо, из небеленого льна, и с вышивкой красной нитью. Что же до лица — то, успокоившись и приглядевшись, я решила, что бывает кривизна и похуже. Это было очень асимметричное лицо, рот вообще съехал набекрень и уголком своим нацелился в левый глаз, и только. Кожа у Кривой была свежа, зубы — как на рекламе «Стиморола», взъерошенные спросонья волосы — густы и, возможно, даже шелковисты.

— Эх ты, как же это его… — пробормотала Кривая, глядя на красную сыпь, которая полосами прошла по груди Авося.

— Это — мелочи, это его только задело, — приглядевшись, сказала я. — Это по нему океи скользнули. Надо посмотреть, что на животе и на ногах.

И ничтоже сумящеся протянула руку к молнии на его джинсах.

Но Нелегкая мою руку удержала.

— А ты ему кто? — спросила она тяжелым голосом. Кривая тоже на меня криво посмотрела. Им не понравилось, видите ли, что я хочу с государя-надежи стянуть штаны!

— А какое это имеет значение? — спросила и я.

Нелегкая встала и уставилась на меня сверху вниз.

— Ну, вот что, девка, — проворчала не хуже цепного пса. — Мы с сестрицей тут теперь и сами управимся. Уразумела?!.

Я в глубине души пронесла их обеих на хренах через семь гробов в мировое пространство… Надо же! То не знали, как их воплотить, а теперь — ломай голову, как их, двух дур, развоплотить!

— Выйдешь на дорогу, там уже машины ходят, — добавила Кривая. — За двадцатку до города подбросят.

— А спасибо сказать? — возмутилась я.

Сестрицы переглянулись. Естественно, они не понимали, за что им меня благодарить. Я ведь тоже не сразу догадалась, что с их точки зрения я тут вроде и ни при чем. Они-то полагали, что Нелегкую вызвал собственноязычно Авось!

— Спасибо тебе, да и проваливай! — распорядилась Нелегкая. И так склонилась над государем-надежей, так расцвела улыбкой, прикасаясь сарделечными пальцами к его голой груди, что мне тошно сделалось.

Я бы еще поспорила с ними, если бы не сделалось мне стыдно за эту дурацкую, необъяснимую, мою собственную почему-то, совершенно идиотскую, с луны свалившуюся…

Ну да. Ревность — вот что это такое было.

Авось не разбудил, как говорили в прошлом веке, моего сердца. И когда он мне заглядывал в глаза — это были его проблемы, а не мои! Нас свела не любовь, а общий протест против тупости и пошлости. Но сейчас, когда меня заподозрили в посягательствах на Авосево тело, что-то вдруг изменилось.

Я встала с колен и отряхнула джинсы.

— Забирайте свое сокровище и катитесь с ним на хрен! — решительно приказала сестрицам. — И на меня больше не рассчитывайте. В другой раз прятать его от блинов не стану. Хай!

Хай бывает разного калибра, это уж как получится. очевидно, мне удалось шарахнуть главным калибром — даже Нелегкая еле на ногах устояла. Я же повернулась и пошла прочь.