Дон-Аминадо

О, бред проезжих беллетристов,
Которым сам Токатлиан,
Хозяин баров, друг артистов,
Носил и кофий и кальян.

Он фимиам курил Фареру,
Сулил бессмертие Лоти.
И Клод Фарер, теряя меру.
Сбивал читателей с пути.

А было просто… Что окурок,
Под сточной брошенный трубой,
Едва дымился бедный турок.
Уже раздавленный судьбой.

И турка бедного призвали.
И он пред судьями предстал.
И золотым пером в Версале
Взмахнул и что-то подписал…

Покончив с расой беспокойной
И заглушив гортанный гул,
Толпою жадной и нестройной
Европа ринулась в Стамбул.

Менялы, гиды, шарлатаны.
Парижских улиц мать и дочь.
Французской службы капитаны.
Британцы мрачные как ночь,

Кроаты в лентах, сербы в бантах.
Какой-то Сир. какой-то Сэр,
Поляки в адских аксельбантах
И итальянский берсальер.

Малайцы, негры и ацтеки.
Ковбой, идущий напролом.
Темно-оливковые греки.
Армяне с собственным послом!

И кучка русских с бывшим флагом
И незатейливым Освагом…
Таков был пестрый караван,
Пришедший в лоно мусульман.

В земле ворочалися предки,
А над землей был стон и звон.
И сорок две контрразведки
Венчали новый Вавилон.

Консервы, горы шоколада.
Монбланы безопасных бритв
И крик ослов… — и вот награда
За годы сумасшедших битв!

А ночь придет — поют девицы.
Гудит тимпан, дымит кальян.
И в километре от столицы
Хозары режут христиан.

Дрожит в воде, в воде Босфора,
Резной и четкий минарет.
И муэдзин поет, что скоро
Придет, вернется Магомет.

Но, сын растерзанной России,
Не верю я, Аллах, прости!
Ни Магомету, ни Мессии,
Ни Клод Фареру, ни Лоти…

Константинопольское житие было недолгим.

Встретили Койранского, обрадовались, наперебой друг друга расспрашивали, вспоминали:

— Дом Перцова, Чистые Пруды, Большую Молчановку, Москву, бывшее, прошлое, недавнее, стародавнее.

Накупили предметов первой необходимости — розового масла в замысловатой склянке, какую-то чудовищную трубку с длинным чубуком и замечательные сандаловые четки.

Поклонились Ай-Софии, съездили на Принцевы острова, посетили Порай-Хлебовского, бывшего советника русского посольства, который долго рассказывал про Чарыкова, наводившего панику на блистательную Порту.

Как что, так сейчас приказывает запрячь свою знаменитую четверку серых в яблоках и мчится прямо к Абдул-Гамиду, без всяких церемоний и протоколов.

У султана уже и подбородок трясется, и глаза на лоб вылезают, а Чарыков все не успокаивается, — пока не подпишешь, не уйду! А не подпишешь, весь твой Ильдыз-Киоск с броненосца разнесу!..

Ну, конечно, тот на все, что угодно, соглашается; Чарыков, торжествуя, возвращается в посольство.

А через неделю-другую — новый армянский погром и греческая резня…

Но престиж… огромный!

И Порай-Хлебовский только вздыхает и усердно советует ехать дальше — ибо тут, в этом проклятом логовище, устроиться нельзя, немыслимо.

…Пересадка кончилась, сандаловыми четками жив не будешь.

Как говорят турки: йок! — и все становится ясно и понятно.

Константинополь — йок; вплавь через Геллеспонт, как лорд Байрон, мы не собираемся: стало быть, прямым рейсом до Марселя на игрушечном пароходике компании Пака, а оттуда в Париж, без планов, без программ, но по четвертому классу.

Арль. Тараскон. Лион. Дижон.

Сочинения Альфонса Доде в переводе Журавской?

История французской революции в пяти томах? Черт? Дьявол? Ассоциация идей?

Направо пойдешь, налево пойдешь?

И, одолевая все, сон, усталость, мысли и ощущения, мешанину, путаницу, душевную неприкаянность, — опять та же строка, как ведущая нить, старомодная строчка Апухтина:

«Курьерским поездом летя. Бог весть куда…»

* * *

Вышли с дохлыми нашими чемоданами на парижскую вокзальную площадь, подумали, не подумали, и так сразу в самую гущу и кинулись.