Дон-Аминадо

И тут свой, освященный годами и обстоятельствами, трафарет: груда развесных бисквитов и одна смутная ложноклассическая птифурка.

Не выносящий асимметрии, Володя сразу приканчивает одинокую птифуру, после чего и завязывается обычный светский разговор.

— А сколько вы даете консьержке? Всего двадцать нить франков в месяц?! Ты по-ни-маешь, Володя!

Но Володя налег на бисквиты, ибо приглашение на огонек было им легкомысленно понято как приглашение на ужин, в то время как об ужине и помину не было, несмотря на три пересадки и мебель рюстик…

— Кстати, почему это вы все, господа, помешались на этом самом рюстике? Ну, скажите мне, пожалуйста, Иван Иваныч, что у вас общего с Нормандией и почему этот ваш подстаринный буфет должен быть непременно нормандским?

Иван Иваныч человек прямой, а затем, чего стесняться с людьми, которые, вообще-то говоря, живут в меблирашках.

— Дело в том, Владимир Петрович, что ведь это только так говорится. — рюстик… а на самом деле это просто рассрочка.

— В рассрочку?! Ну нет, друзья мои, я бы уже предпочла всю жизнь жить в меблэ, чем каждый раз рассрочиваться и волноваться.

Чтобы смягчить явно запальчивую выходку супруги, Володя переводит разговор на международные темы.

— А франк все-таки поднимается…

— Кстати, как вы устроились с налогами?

С налога разговор незаметно переходит на психологию среднего европейца, который готов повеситься, чтобы только сэкономить свои двадцать пять сантимов.

Явление, конечно, безотрадное и от русского хлебосольства бесконечно далекое.

На этом основании Володя снова хрустит бисквитами. а Марья Петровна и Анна Семеновна отправляются сначала в Бахчисарай, а потом посмотреть, как Анне Семеновне переделали ее новое прошлогоднее платье.

Потом гости начинают собираться домой.

— Бог с вами! Куда вы спешите? Посидели бы еще немножко, вот ваша шляпа…

— Нет, спасибо, три пересадки, страшная даль, завтра рано на работу, теперь очередь за вами, смотрите! не надуйте…

— Непременно…

— Конечно…

— До свидания.

— До свидания.

— До скорого!

— Не забывайте!

— И вы тоже…

— Тсс… ради Бога, на лестнице потише…

— Да. да, всего хорошего!

Внизу хлопает дверь.

— Слава Богу, что еще забыла бриоши подать…

Это говорит Анна Семеновна и быстро выключает все выключатели.

— Лучше бы я на эти три франка, что метро стоит, марсельского мыла купила бы..

Это говорит Марья Петровна, спускаясь с Володей под землю. И все.

1926

ПИСЬМА ОБИЖЕННЫХ ЛЮДЕЙ

Долго я собирал эту коллекцию. Наконец могу похвастать.

Оказывается, что, если принять одесскую систему деления некоего целого на большую половину и на меньшую, то вся большая половина любезных соотечественников только и делает, что обижается.

Происходит ли это от особой чувствительности или от обмена веществ, не знаю.

Знаю только, что обижаются и опровергают.

Иногда эта страсть к опровержениям захватывает целый беженский район вроде ветряной оспы или краснухи.

Бывает и так, что обиженная личность выступает самостоятельно, опираясь только на самолюбие и орфографию.

Не посягая ни на то, ни на другое, публикую для поль-<ы просвещения несколько выдающихся экземпляров.

1

На основании устава о наказаниях, налагаемых господами мировыми судьями, а также покойного императора Наполеона 1-го, действующего на территории Французской Республики, прошу в ближайшем номере вашей, так сказать, уважаемой газеты исправить досадную опечатку, вкравшуюся куда следует, а именно, что, танцуя мазурку в пользу восстановления родины с благотворительной целью, сказано, что я «бык на своем месте»…

Полагаю, что довольно неудобно публично выражаться про труженика сцены, что он есть грубое животное — бык и еще, главное, что он на своем месте, как будто это какой коровник или вообще загон для скотины…

С почтением

Солист короля Черногорского

и заслуженный артист международных танцев

Пяткин-Терпсихоров.

2

Многоуважаемая Редакция!

В целях восстановления истины не могу обойти фак-том молчания факт искажения правды и матки в вашей органе.

Да погибнет мир, но да здравствует юстиция, как вы* ражались наши древние римляне.

Что же касается существа, то, не говоря уже о деталях вашего сотрудника, в публикуемых мемуарах имеется вопиющая историческая неточность и даже грубая ретроспективная ошибка, на которую считаю себя обязанным пролить.

Поэтому, на основании ответственности перед лицом грядущих поколений, настоящим заявляю, что: я, нижеподписавшийся, штурман дальнего плавания в отставке, Иван Игнатьевич Герасименко, пятидесяти четырех лет. вдовец и теософ, с лицом, пожелавшим остаться неизвестным и скрывшимся под тремя звездочками, ничего общего в упомянутых мемуарах не имею, равно как бунчуковым писарем при ясновельможном пане Гетмане никогда в своей земной жизни не состоял, хотя действительно принужден был при перемене режима удалиться на паровозе, во избежание вышеупомянутого народного гнева.