Дон-Аминадо

Что ж тут думать! Обнажили головы, тряхнули шевелюрами и потянулись к решетке: стройными колоннами, сомкнутыми рядами и всем обществом попечения о народной трезвости.

Впрочем, и время было такое, что ежели, скажем, гимназист четвертого класса от скарлатины умирал, то вся гимназия пела:

Вы жертвою пали в борьбе роковой…

Очень уж были мы чуткие, да и от орлов, как помешанные, ходили.

Обитали орлы преимущественно на скалах и промышляли тем. что позволяли себя ранить: прямо в сердце или прямо в грудь и, непременно, стрелой.

В случаях, особенно торжественных, стрелы, по требованию публики, пропитывались смертельным ядом.

Этой подлости не выдерживали и самые закоснелые сердца.

Орел взмахивал могучими крыльями, ронял кровавые рубины в зеленый дол, описывал столько кругов, сколько ему полагалось, и… падал.

Нужно ли добавлять, что падал он не просто, а как подкошенный.

История с орлами продолжалась долго, и неизвестно когда бы она кончилась, если бы не явился самый главный — с косым воротом и безумством храбрых.

Откашлялся и нижегородским баском грянул:

Над седой равниной моря…
Гордо реет буревестник.
Черной молнии подобный…

Все так и ахнули.

И, действительно, птица — первый сорт, и реет, и взмывает, и, вообще, дело делает.

Пили мы калинкинское пиво, ездили на Воробьевы горы и, косясь на добродушных малиновых городовых, сладострастным шепотом декламировали:

Им, гагарам, недоступно
Наслажденье битвой жизни…

И, рыча, добавляли:

Гром ударов их пугает…

Но случилось так. что именно гагары-то и одолели.

Тогда вместо калинкинского пива стали употреблять раствор карболовой кислоты, цианистый калий, стреляли в собственный правый висок, оставляли на четырнадцати страницах письма к друзьям и говорили: нас не понимают, Европа — Марфа.

Вот, в это-то самое время и явились:

Самый зловещий, какой только был от сотворения мира. Ворон и Белая чайка, птица упадочная, непонятная, одинокая.

Ворон каркнул: Never more![35] — и сгинул.

Персонаж он был заграничный, обидчивый и для мелодекламации не подходящий.

Зато чайка сделала совершенно головокружительную карьеру.

Девушки с надрывом и поволокой в глазах, с неразгаданной тоской, девушки с орхидеями и трагической улыбкой — хрустели пальцами, скрещивали руки на худых коленях и говорили:

— Хочется сказки… Хочется ласки… Я — чайка.

Потом взяли и выдумали, что Комиссаржевская — чайка, и Гиппиус — чайка, и чуть ли не Максим Ковалевский — тоже чайка.

Вот вспыхнуло утро. Румянятся воды.
Над озером бедная чайка летит…

А по совести сказать, так более прожорливой, ненасытной и наглой птицы, чем эта самая белая чайка, и природа еще не создавала.

Однако поди ж ты… Лет семь-восемь спасения от чаек не было.

Изредка только, вотрется какой-нибудь заштатный умирающий лебедь или Синяя птица или залетят ненароком осенние журавли — покружат, покружат и улетят восвояси.

А настоящего удовольствия от них не было.

Ах. как прошумели, промчались годы!

Как быстро промелькнули десятилетия! Какой страстной горечи исполнены покаяния. Дорогой ценой заплатили мы за диких уток, за синих птиц и за орлов, и за кречетов. и за соколов, и за воронов, и за белых чаек, а наипаче, за буревестников.

Был мужик, а мы — о грации.
Был навоз, а мы — в тимпан!
Так от мелодекламации
Погибают даже нации.
Как бурьян.

КОНСТАНТИНОПОЛЬ