Дон Кихот

Они тотчас увидели приближавшуюся к ним, под такт приятной музыки, одну из тех колесниц, которые называются триумфальными, везомую шестью гнедыми мулами, покрытыми попоною из белого сукна, на каждом из которых сидел кающийся, в роде тех, которые приносят повинную, тоже в белой одежде и с большой восковой свечой в руке. Эта колесница была вдвое, если не втрое, больше прежних. Бока и края ее были наполнены двенадцатью других кающихся, белых как снег, и каждый с зажженным факелом – зрелище одновременно и поражающее и устрашающее. На возвышенном троне среди колесницы сидела нимфа, покрытая тысячью газовых серебристых покрывал, на которых сверкало бесчисленное множество золотых блесток, служивших если не богатым, то, по меньшей мере, изящным украшением костюма. Лицо ее было покрыто шелковым тонким и прозрачным газом, ткань которого не мешала разглядеть под нею очаровательное девическое личико. Многочисленные огни давали возможность различить и черты ее и возраст, который, по-видимому, не достиг двадцати лет, но перешел за семнадцать. Рядом с нею находилась особа, одетая с головы до ног в бархатное платье с длинным шлейфом, с головой покрытой черной вуалью.

В ту минуту, как колесница совершенно поравнялась с герцогом и Дон-Кихотом, звуки рожков прекратились, и тотчас послышались звуки арф и лютней, исходившие из самой колесницы. Тогда, выпрямившись во весь рост, особа в длинном платье распахнула его в обе стороны и, подняв вуаль, покрывавшую ее лицо, открыла всем взорам фигуру смерти, отвратительную и с обнаженными костями. Дон-Кихот побледнел, Санчо задрожал от страха, а герцог и герцогиня сделали движение испуга. Эта живая смерть, ставши на ноги, голосом сонным и языком плохо повинующимся, начала говорить следующее:

«Я тот Мерлин, о ком рассказы ходят,
Что будто бы отцом его был дьявол
(Ложь, приобретшая гражданства право),
Князь магии, монарх самодержавный,
Хранитель зороастровой науки,
Годов и вечности соревнователь,
Стремящихся деянья уничтожить
Тех странствующих рыцарей-героев,
К которым я всегда любовь питаю.

«Хотя у всех волшебников на свете,

У колдунов и магов нрав бывает
Суров, жесток и мрачен постоянно,
Мой – кроток, мягок и любвеобилен,
И людям всем добро готов я сделать.

«В пещерах мрачных и суровых

Рока. Когда моя душа тем занималась,
Что линий и знаки сочетали,
Донесся до меня вдруг голос скорбный
Прекрасной, несравненной Дульцинеи.

«Увидел я ее очарованье

И превращение из дамы нежной
В крестьянку грубую; охвачен горем,
Я заключил мой дух в места пустыя
Вот этого ужасного скелета,
Пред тем перелистав сто тысяч книжек
Моей науки дьявольской, бесплодной;
И вот являюсь я теперь с лекарством:
Оно поможет в горести великой,

«О, честь и слава тех, кто облекает

Себя в доспех из стали и алмаза;
Светильник, свет, звезда, руководители
Всех тех, которые, от сна воспрянув,
Покинув пух перин, горят желаньем
Служить труднейшему из всех искусству
Тяжелого, кровавого оружья.

«Тебе я говорю, герой, достойно

Ни разу не воспетый, вечно храбрый
И мудрый Дон-Кихот, Ламанчи светоч,
Звезда Испаньи; говорю тебе я,
Что, для того чтоб возвратить вид прежний
Прекрасной без сравненья Дульцинее,
Потребно, чтоб оруженосец Санчо
Три тысячи и триста дал ударов
Себе по ягодицам толстым плетью,
Их обнаживши, и таким манером,
Чтоб от ударов тех следы остались.
И этим лишь одним достигнуть можно,
Чтоб скрылись счастья Дульцинеи воры. —
Докладываю вам о том, сеньоры».