Дон Кихот. Часть первая

Что питает в милой твердость?
Гордость.
Что сулит мне повседневность?
Ревность.
Что лишит меня терпенья?
Презренье.
Значит, верить в исцеленье
Мне расчета больше нету;
Надломили веру эту
Гордость, ревность и презренье.

Кто таит в себе опасность?

Страстность.
Кто виновен, что я мучусь?
Участь.
Кто судил, чтоб так и было?
Светила.
Значит, мне грозит могила
И лекарства бесполезны:
Ведь меня толкают в бездну
Страстность, участь и светила.

Что лишь множит мук безмерность?

Верность.
Что презреть мне надо б разом?
Разум.
Что в себе кляну все вновь я?
Здоровье.
Значит, доведен любовью
Я до гибели телесной,
Ибо с чувством несовместны
Верность, разум и здоровье.

Время дня, время года, безлюдье, голос и искусство певца — все преисполняло обоих путников восторга и неги, и они не двигались, ожидая, что вот сейчас снова послышится пение; но безмолвие все еще длилось, а потому они положили отправиться на поиски человека, обладавшего таким прекрасным голосом. И только было начали они приводить замысел свой в исполнение, как тот же голос, приковав их к месту, раздался вновь и пропел вот этот сонет:

Святая дружба! Ты глазам людей
На миг свой образ истинный открыла
И вознеслась, светла и легкокрыла,
К блаженным душам в горний эмпирей,

Откуда путь из тьмы юдоли сей

В мир, где бы ложь над правдой не царила
И зла добро невольно не творило,
Указываешь нам рукой своей.

Сойди с небес иль воспрети обману

Твой облик принимать и разжигать
Раздоры на земле многострадальной.

Не то наступит день, когда нежданно

Она вернется к дикости опять
И погрузится в хаос изначальный.

Пение завершилось глубоким вздохом, и оба путника вновь напрягли слух в надежде, что певец споет что-нибудь еще; но как мелодия перешла в рыдания и скорбные пени, то они положили узнать, кто этот страдалец, чей голос столь же чудесен, сколь жалобны его стоны; и едва лишь они обогнули скалу, как увидели человека, коего сложение и наружность были точь-в-точь такие, как описывал Санчо Панса, когда пересказывал рассказ Карденьо; появление же их обоих человека того не поразило, — как бы погруженный в раздумье, свесив голову на грудь, он продолжал стоять неподвижно и, однажды взглянув на них, когда они внезапно пред ним предстали, больше уже не поднимал глаз. Священник был осведомлен о его беде, ибо по некоторым признакам тотчас узнал его, и теперь, будучи человеком красноречивым, он приблизился к нему и в кратких, однако ж весьма разумных речах попытался доказать ему, что должно перестать влачить жалкое это существование, иначе земное его существование прекратится вовсе, а это уже величайшее из всех несчастий. Карденьо на ту пору находился в совершенном уме, припадки буйства, так часто выводившие его из себя, на время утратили над ним свою власть, а потому незнакомцы, одеянием своим резко отличавшиеся от тех, кого ему приходилось встречать в пустынных этих местах, привели его в изумление, каковое еще возросло, когда с ним заговорили о его делах, как о чем-то уже известном, что явствовало из слов священника; и повел он с ними такую речь: