Донбасский декамерон

Маше не повезло – туберкулез, чахотка, так тогда называли эту болезнь, была социальным бедствием, по сравнению с которым меркнет нынешняя пандемия коронавируса. Чахотка «сожгла» молодую, полную честолюбия и горячих мечтаний девушку за семь лет.

Первый раз она почувствовала свою болезнь после богомолья в Киево-Печерскую лавру. Думала простуда, оказалось – беда. Она скончалась промозглой парижской осенью. И, возможно, никто б не узнал ее имени, не приди ее семье в голову напечатать Мусин дневник, изрядно, при этом его, как говорят литературоведы, кастрировав и видоизменив.

«Дневник» попался на глаза лечившейся во Франции Любови Гуревич, дочери известнейшего российского педагога и просветителя. Приехав домой из Парижа, она в 1887 году пишет о Марии Башкирцевой статью и переводит отрывки из «Дневника».

Статья о М. Башкирцевой напечатана в «Русском богатстве» (1888, № 2).

Надо сказать, что Гуревич просто «заболела» судьбой несчастной художницы. На долгие годы она стала проводником ее «Дневника», ее картин, ее судьбы в российском женском обществе. И снова-таки подивимся разности восприятия женского и мужского одного и того же предмета.

Известный адвокат и писатель А.Ф. Кони отцу Любови Гуревич 1 августа 1887 года:

«…я читал отрывки из дневника Башкирцевой и жалею, что Любочка (которой я очень симпатизирую) переводит это больное, гнилое, страдающее преждевременным истощением произведение раздутой знаменитости. Наша литература ничего бы не проиграла от отсутствия этого перевода. Видите – я говорю не стесняясь, как подобает по дружбе».

Мы уже говорили, что Марина Цветаева восторженно отнеслась к Башкирцевой и ее истории. Сила таланта Цветаевой, пробивная способность и возможности Гуревич (ее дядя был комендантом Кремля) сделали первый шаг в раскрутке имени Башкирцевой.

В наши планы не входит судить, насколько они были правы.

Но трудно не согласиться с биографом Марии Башкирцевой, который утверждал со своей колокольни знатока темы:

«Она так и осталась автором фальсифицированного дневника, который, впрочем, читает уже не одно поколение, и автором нескольких картин, вполне эпигонского толка, притом эпигонкой она была третьестепенных художников Салона, вроде ее учителя Родольфа Жулиана, его приятеля Тони Робера-Флери или Жюля Бастьен-Лепажа.

Недавно во Франции повторили выставку картин, бывшую в 1900 году: большая часть известных в то время художников, попавших на эту престижную выставку, была никому теперь неизвестна. История искусства пошла другой дорогой, не будем здесь решать, правильной или неправильной, во всяком случае, не той, которой пыталась идти Мария Башкирцева; ее дорога, как и дорога ее учителей, была дорогой в тупик.

Кем бы она стала, если бы не бросила живопись вообще, удачно выйдя замуж, к чему она всегда стремилась, ясно показывает судьба ее соперницы по Академии Жулиана, бывшей всего на два года ее старше, Луизы-Катрин Бреслау.

Неоднократная участница Салона, получавшая там награды, она стала известной французской художницей академического направления и в XX веке, еще при своей жизни (она умерла в 1927 году), была благополучно забыта даже своими соотечественниками, хотя несколько ее картин хранятся в музеях мира.

Такова бы была судьба и Марии Башкирцевой, проживи она дольше. Имя Марии Башкирцевой сохранил для нас ее дневник, иначе о ней сейчас бы никто и не вспомнил».

Как бы там ни было, имя Марии Башкирцевой давно стало своеобразным культурным мемом, а история ее жизни достойна внимания кинематографа.

Но мы хотим рассказать и еще один крохотный эпизод, пусть и косвенно, но связанный с ее судьбой. И эпизод этот обрывается в Донбассе самым страшным образом. Его рассказал в конце пятидесятых годов в журнале «Донбасс» донецкий краевед-любитель, учитель одной из донецких школ Евгений Квитко.

В 1877 году в Гавронцы отъесться на тучных полтавских хлебах приехал молодой человек иудейского происхождения. Звали его Владимир Канторович и был он сыном помощника, управляющего поместьем Башкирцевых. Собственно, от его родственников Квитко и узнал эту печальную повесть.

У Владимира Львовича Канторовича впереди была довольно завидная для человека его рода-племени судьба. Он только недавно начал постигать горные науки в Штейгерской школе железнодорожного «короля» России Самуила Полякова, устроенной в Корсуни (Горловка) инженером Горловым. В это училище, кстати, в первую голову, особенно поначалу, брали детей из бедных еврейских семей. Самуил Поляков знал, что горное дело долго еще будет ремеслом надежным.

Ну и надо ж было с Марией встретиться нашему Владимиру. Натурально, он влюбился в экзальтированную барышню. Стал ее верным пажом, таскал этюдники на пленэры, сопровождал в поездках по окрестностям и в Киев, исполняя ее малейшую прихоть. Надо полагать, старый Лев Канторович с укоризной покачивал головой, глядя на любовную суету его мальчика.

Сказать, что у него не было шансов, – ничего не сказать. И ведь он не знал же, что двумя годами ранее предмет его обожаний записал в свой, еще не знаменитый дневник: