Донесённое от обиженных

Байбарин мигнул женщине, подкрепив это движением головы, и взвёл курки — она с силой распахнула дверь. Он увидел шагах в двух перед собой красноармейца, подальше был обеденный стол, и на его краю сидел, свесив ногу, молодой, в пиджачной паре. Но нужен был старший — он стоял за дальним торцом стола, ближе к выходу в гостиную, и, при виде ружья, лапнул кобуру, бросая тело вниз. Рывок руки к кобуре съел секунду, и не успелось присесть так низко, чтобы скрыло столом, — хорунжий послал пулю и тотчас выпалил в молодого, что вскочил, выхватывая из кармана револьвер. Чекисту полыхнуло в лицо, револьвер упал на пол — в следующий миг Байбарин бросил двустволку и подхватил штуцер.

Один из красноармейцев вцепился в затвор винтовки, другой второпях выстрелил — хорунжий, не донеся приклад до плеча, упёр его в локтевой сгиб и нажал на собачку: руку мощно рвануло отдачей. Удар выстрела отозвался жалобным дребезжанием стекла в буфете, пуля, метнув в стороны крошево извёстки и камня, ушла глубоко в стену. Настигая топот могуче сорвавшихся с места ног, Прокл Петрович вбежал в столовую и пальнул туда, где упал комиссар в кителе… Трое один за другим, но точно единым моментом, вымахнули в гостиную и понеслись дальше, сотрясая дом.

Краем глаза уловив движение справа, он с разворота поймал цель и шумнул в спину скакнувшему к выходу предрика:

— Наза-а-д!!!

Тот, резко встав, переломился в поясе вперёд и закинул пятерни на затылок. Ближе к Байбарину, справа же, боролись зять и чекист, не задетый, оказалось, жаканом. Он старался закрутить Лабинцову руку за спину и заслониться им, а тот натужливо вырывался, глаза его словно вспухли на налившемся кровью лице.

Хорунжий, заходя сбоку и доставая штуцером комиссара, сказал, как стукнул железом в висок:

— Убью-у!

Тот отпустил Лабинцова, и Семён Кириллович, шатнувшись в сторону, протянул к тестю, как бы желая упереться ими, узкие небольшие ладони:

— Не стреляй в него!

Чекист оттягивал руками книзу полы пиджака, лицо с налётом копоти на щеке как-то подсохло и заострилось. Прокл Петрович глянул по сторонам: предрика, вполоборота к нему, удалялся неслышным шажком, готовый выскочить в гостиную.

— Вернись! — приказал Байбарин, уже увидев и комиссара в кителе, мёртво лежащего на полу.

Велев предрика и второму поднять руки и встать к стене, посмотрел на убитого. Жакан попал ему в верх лба, под кромку волос, голова была изуродована. Пуля из штуцера угодила в плечевой сустав трупа — там обнажилась кость, изувеченная рука вся лежала в крови, которая продолжала сочиться, и лужа ползла от кисти и дальше.

Приблизившийся Семён Кириллович смотрел с мучительным изумлением, рот приоткрылся, придав лицу выражение детски-первозданного ужаса. Вдруг его ноздри дрогнули от остро-тяжкого запаха — он отпрянул, отворачиваясь и отчаянно удерживая рвоту.

Байбарина тревожило, нет ли чужих в доме, и он позвал прислугу.

— Убегли! Я двери замкнула, — сказала она.

— Замечательно, Мокеевна! — назвал он женщину так, как она иногда отзывалась о себе в третьем лице.

Он поднял с пола револьвер чекиста, обыскал его владельца и забрал складной нож, затем снял с предрика кобуру с наганом, которую хозяин в решающий миг оставил в покое. Подошёл зять:

— Теперь пусть уходят.

— Ну уж нет! Они обеспечат нашу безопасность! — хорунжий повёл ружейным стволом от одного к другому.

Глаза предрика съёжились, взгляд стал, как цепко хватающая пятерня:

— Человек не может всё время держать руки кверху…

— Опустите… — сказал Лабинцов и со страхом взглянул на тестя, который, словно что-то взвешивая, наблюдал за двумя.

Чекист не раскрывал рта и выглядел так, будто его предельно измучила жажда, и он, не замечая окружающего, грезит о далёких полноводных озёрах. Зато предрика разбирала словоохотливость:

— Семён Кириллович, вы не можете в этом участвовать, у нас с вами общее де… — он смолк: в живот ему вдавилось дуло штуцера.

— Погреб — или… — сказал Байбарин и опустил веки: палец охватывал спусковой крючок.

* * *

К кухне примыкала кладовая, откуда спускались в погреб, глубокий и вместительный, выложенный камнем. Хорунжий запер в нём предрика и комиссара. Мокеевна уже успела закрыть ставнями окна в сад, как были закрыты те, что выходили на улицу, и Прокл Петрович присел в коридоре на стул. Он опустил штуцер прикладом на пол и в изнеможении обеими руками держался за ствол. Тело было затёкшим и будто связанным, бельё уже не вбирало пот, и капли, щекоча, сбегали по ложбине груди. Ступни распухли — нестерпимо хотелось сбросить жавшие ботинки.

Лабинцов тоскливо-тихо стоял сбоку и проговорил в убитости необратимого краха:

— Что-о ты наделал… я не хотел при них, а… а ведь это — конец!

Проклу Петровичу стало жутко, но по-иному, чем давеча: не было порыва к действию, и грузно навалилось, сгибая спину, холодное безнадёжное уныние.

— Они пришли увести тебя и пристрелить, — сказал он, в то время как череп наливался монотонным гулом.

— Солдаты, те трое, мне симпатизировали, это наши рабочие, они…