Донесённое от обиженных

— У меня ещё не те года, чтобы без дела доживать… — налив в творог сметану, принялась его размешивать ложкой. — Вы — самостоятельные и проживёте, — обратилась она к Байбарину истово-почтительно и отчасти робко, — а всё-таки стирка, глажка, подлатать одёжу — надобны ещё руки… И то ведь… — она, в свою очередь, смутилась, — что ж мне — наниматься к чужим людям?

Прокл Петрович, смотря в сторону с глубокомысленно-беспредметной строгостью, сказал:

— Ну зачем же…

Лабинцов с женой, выйдя и коротко переговорив, предложили Мокеевне плату за полгода вперёд. О дальнейшем предполагалось, что когда они устроятся, то изыщут возможность помогать.

58

Для хорунжего, после того что произошло в станице Кардаиловской, было бы неблагоразумием явиться в Оренбург под своим именем. Мокеевна и тут оказалась кладом: её муж Маненьков Терентий Пахомович скончался восемь лет назад, надорвавшись на каменоломне. Был он на два года моложе Прокла Петровича… Поутру инженер ушёл с метрическим свидетельством Маненькова и вскоре принёс бумагу, которая удостоверяла: её предъявитель Терентий Маненьков служил в Баймаке при заводоуправлении сторожем с 1910 года по сей день.

В Оренбург снаряжался обоз: отправляли раненого офицера, которому ампутировали ногу, и возвращались, по их желанию, домой двое добровольцев, вчерашних гимназистов, заболевших дизентерией. Булкин удовлетворил просьбу инженера, велев обозным взять с собой Прокла Петровича и Мокеевну. Отставной хорунжий приоделся поплоше: Мокеевна раздобыла для него мужицкие самотканые штаны и такую же ношеную рубаху из бумажного холста, столь любимого в народе за дешевизну.

Лабинцов с семьёй уезжал в этот же день, но несколькими часами позже.

Прокл Петрович расцеловал внучек, дочь, обнял и поцеловал зятя. Тот, опередив, подхватил его дорожный мешок и понёс на улицу к телеге. Мокеевна уже поместилась в ней. С собой везли только самое необходимое в быту, несколько икон и харч.

— Трогай! — сказал хорунжий возчику, но на подводу не влез.

Железные колёса скрежетнули, давя мелкие камешки, он пошёл рядом и встал — повернулся к дочери, к внучкам, к зятю и вскинул, не поднимая локтя, правую руку. Ему махали, махали… Он нагнал подводу и на ходу, перевалившись через грядку, забрался в неё.

Была жгучая пора перед макушкой лета, когда рожь, там, где её не потравили, выколосилась и развернула серо-зелёные полотнища, когда готовился выкинуть колоски ячмень и лопушилась гречиха. Старики и бабы боронили поля, оставленные на пар, а уже поторапливали с покосами вымахавшие травы.

Часто дорога брала в гору, а то бежала под уклон, тогда обступали причудливо искривлённые дуплистые вётлы, и за ними виделась только холмистая степь.

Прокл Петрович, в чувстве некоего прозрения, которым он жил с недавнего времени, глядел вокруг мягко, боясь за хрупкость душевного равновесия. Он не старался вникать в слова «стать средством Бога», дорожа приятно-своеобразным настроением маячащей необъяснимости.

На второй день пути привал на обед был у заросшего рогозом озерца, в чьём берегу сидели могучие, в бархате лишайника камни. Солнце с высоты зенита затапливало всё таким острым блеском, что едва замечалось пламя костра. Из задымленного котелка скользнула через край пена, всхлюпнула на углях — Мокеевна всыпала крупу в кипяток, бурливший ключом, и бульканье прекратилось.

Прокл Петрович по-крестьянски точил складной ножик о голенище сапога, собираясь нарезать ломтиками старое желтоватое сало, но Мокеевна протянула за ним руку:

— Не стоит вашего беспокойства.

Он, однако, сало не отдал, сказав тихо, чтобы не слышали у соседних костров:

— Надо бы нам, Устинья, перейти на «ты» — а то незачем было документ выправлять.

Она быстро и прямо глянула ему в глаза, взялась протирать полотенцем миску и, подавая её, степенно проговорила:

— Бери, что ли, Пахомыч.

Пока ехали, он узнал её судьбу. Отец её служил конюхом у владельца нескольких мельниц и пекарни. Девочку-подростка взяли прислуживать его жене, смотреть за детьми. Она выучилась готовить по купеческим вкусам. Под венец пошла против своей воли: отец-мать упрямо стояли за Маненькова. Он был человек шустрый, оборотистый, скупал по деревням коноплю, пеньку, а больше — подсолнечную золу, которую выгодно сбывал на фабрику, где вырабатывали поташ. Терентий снимал в большом селе дом, старался-откладывал в кубышку.

— Плохого, Бог упас, я не видала от него, — бесцветно, как бы нехотя говорила Мокеевна, — не дрался. Пить, конечно, попивал, но знал свою меру.

Меж тем недремлющий враг рода человеческого не упустил Маненькова из виду, попутал. Кромешной ночью Терентий сбил замки с чужого лабаза, украл воз мануфактуры и вскоре погорел. До тюрьмы не дошло, но он лишился нажитого и был замаран. Теперь приходилось браться за самый тяжёлый, чёрный труд.

— На работу стал жадный — прямо зверь каторжный! — с восхищением и вместе как бы с ожесточённостью сказала Мокеевна.

Нужда, однако, не послабляла Терентию.