Донник

— Ехать, старая! Ничего не поделаешь… Одевайся! — сказал наконец от порога отец. Он почувствовал вдруг в решении дочери и свой собственный неуломный характер. Подняв с пола туго набитый мешок, вышел в сени, согнувшись под тяжестью неподъемной поклажи, сказал Лиде, не глядя в лицо:

— Ну, смотри, дочка, плакать будешь, да слезка никто не утрет!

— Ничего. Не заплачу.

Лида хорошо понимала, что в момент расставания удержаться от слез ей поможет лишь только враждебная ледяная суровость. А поэтому, сохраняя ледяную суровость, не двинулась с места: подсобить отцу, подхватить его ношу. Точно так же она не ответила матери на какой-то негромкий ее вопрос.

— Ну присядем перед дорогой, — сказал, воротившись, отец и уселся на лавку.

Они сели. Лида чутко прислушивалась к звукам улицы и двора. Там опять проезжали машины с орудиями. К ним во двор завернула одна, и теперь у крыльца натужно ревел могучий мотор и кто-то кричал: «Давай! Давай! Еще давай! Ну, еще! Еще!» И машина шла задом, ревя и буксуя.

В избу быстрым, размашистым шагом вошел командир. Он был тонкий, высокий, с усами, в длиннейшей шинели, перетянутой необношенными ремнями, в цигейковой шапке, лихо сдвинутой на затылок. Густые, как будто бы нарисованные углем, его черные брови вразлет усмешливо дрогнули при виде Лиды. Наверное, не думал увидеть здесь, в доме, крытом соломой, такую дивчину. Громко кашлянул в руку.

— Здравствуйте, люди добрые, дорогие хозяева! — сказал он зычным голосом, как на плацу, и сурово окинул их взглядом, потом поглядел на кровать, на печку, на пол, на полати, как будто заранее примеряясь, сколько бойцов своей батареи сможет здесь разместить. Прошелся по комнате. — Извините, что вас потревожим. Мы у вас в огороде поставим зенитку, так что уж не взыщите. Много грохоту будет.

— A-а, теперь все равно! — безразлично махнул рукой отец. — Хоть зенитку, хоть танк. Мы теперь не хозяева. Здесь хозяйка война.

— Что верно, то верно, — подтвердил добродушный, приземистый старший сержант, входя в избу вслед за своим командиром. Длиннолицый, с лысеющим лбом, он снял шапку, прошелся по комнате, сел на лавку рядом с отцом и сразу же потянулся к его кисету, торопясь закурить.

Командир обернулся и резко спросил:

— А вы здесь зачем, товарищ Остапенко? Вам здесь нечего делать! И потом, сколько раз я уже говорил?.. Вам ведь выдан табак?

— Но, товарищ же капитан! — длиннолицый с мольбою взглянул на командира батареи, как ребенок на мамку. — Звиняйте, за-ради… Того табаку мне хватает на раз…

— Я сказал вам: идите!

Остапенко вышел.

Лида молча уставилась на затоптанную половицу у себя под ногами. Ей до горечи было стыдно за зеннтчика-командира, но сказать ему она ничего не могла, только встала со стула и глянула в незакрытую дверь вслед Остапенко. Тот шел через двор, втянув голову в плечи и горестно сгорбись.

Отцу тоже, по-видимому, было неловко присутствовать при этой сцене, он с усилием крякнул и поднялся, с трудом разгибая натруженную спину.

Прощания с домом, с единственной дочерью не получилось. В самом деле, воина была здесь уже полновластной хозяйкой.

— Мать, поехали наконец, — сказал он непривычно-просительным тоном и опять закричал: — Ну, кончай же скорей! Ехать, ехать!..

Лида, накинув на плечи шубейку, вышла их проводить.

Мать сидела на ящиках возле кабины, в грубошерстном платке, повязанном поверх другого, ярко-белого, окаймлявшего ее скорбное, в топких морщинах лицо. Расшитый цветной затейливой стежкой рукав полушубка слабо вздрогнул у нее на коленях: мать сжимала корявыми пальцами узелок с сухарями и махнуть на прощание дочери не решилась, побоялась отца, только всхлипнула приглушенно. Отец оглядел дочь затравленно и устало. Хмуро ткнулся губами ей в щеку, сел от ветра под защиту кабины и крикнул шоферу:

— Паняй, парень! Трогай! Поехали…

Они вымчали из ворот, свернули с проулка на улицу, поднимая недлинное облачко серебряной пыли. Потом было видно, как медленно покатились по снежному полю, обведенному по горизонту черной каемкой елового леса: там дорога всегда в длинных ямах и рытвинах, в языкатых, слоями, извивах поземки — кто ни едет от станции или на станцию, обязательно застревает в заносах.

И тотчас от развилки дорог, от путей, от вокзала, как будто желая заставить уехавших возвратиться, закричали, забились в падучей зенитки.

4

И вот теперь нет у Лиды ни матери, ни отца.

Да и дома ее тоже нет.

Отца и мать убило осколками бомбы в четырех километрах от станции Суховершино, в длинной общей колонне застрявших в сугробах машин. А от дома осталась смоленная черным дымом разрыва глубокая яма — самолет заходил на зенитную батарею, а попал чуть левей, прямо в избу. Сама Лида, по счастью, в это время была у соседей, ходила за спичками к бабке Мокевне.