Донник

— Вот вы все пытаетесь оправдаться, — опять раздраженно сказал генерал. — А ваш правый сосед наступает! Значит, тот, кто захочет добиться успеха, добьется его?! — Командарм строго вскинул сухой, чисто выбритый подбородок. — Вы сегодня должны были взять Стоколос. А находитесь где? Под какой-то не значащей ничего Александровкой! Почему до сих пор по приняты меры?

Шерстобитов смолчал. Он с горечью, иронично подумал, что, возможно, вот так с генерал-лейтенантом разговаривал сейчас сам командующий фронтом. А вернувшись в дивизию, Шерстобитов будет так разговаривать с вызванными им командирами полков. А те — с командирами батальонов…

— Ну, чего вы молчите?

— Я докладывал вам, товарищ генерал-лейтенант, — твердо глядя в лицо командарму, сказал Шерстобитов. — И сейчас подтверждаю. Противник усиливает сопротивление. Укрепляет позиции. Особенно много подошло артиллерии, танков…

— Ну и что? А вы думаете, враг будет сидеть сложа руки и ждать, пока вы подойдете? Дорогу уступит?

— Нет, я этого не думаю. Он отводит войска, отступает к тылам, на заранее подготовленные позиции, а мы отрываемся от своих тылов, уходим все дальше и дальше…

Шерстобитов давно полагал, что движение войск замедляется не случайно. Что-то словно сломалось в налаженном механизме воины. Наступление выдыхается, действительно, потому, что устали войска, нет снарядов, продовольствия, фуража. Что в полках большие потери в людском составе и в технике. И разведка бездействует из-за сильных заносов, метелей… И нет авиации. А противник — как знал, что февраль будет солнечным, а не вьюжным, — подтянул эскадрильи. Группируется на ответственных направлениях… Наступление выдыхается и потому, что Горячев чего-то не видит, не знает. А попробуй ему объяснить, тут хорошего разговора не будет. Генерал в ответ на поставленные вопросы принимает лишь два слова, положенные по уставу: «Так точно!» И не терпит, заранее отвергает такие же существующие в природе, узаконенные «никак нет!». А ведь это живая армейская диалектика…

— С ходу взять Александровну невозможно, товарищ командующий, — сказал Шерстобитов решительно, твердо. — Я за эти слова головой отвечаю…

— Ну?! Вот как? — Горячев так стремительно, резко повернулся, что щелкнули каблуки. Усмехнулся, спросил: — Отвечаете, значит? А я и не знал! Хорошо. Ну вот вы и ответите… Я поеду в дивизию сам. Посмотрю. И уж если увижу… — Что последует, если Горячев увидит какой-нибудь непорядок в дивизии, Шерстобитов знал, но он вдруг почему-то стал спокойнее, даже обрадовался предстоящей поездке. Да, пусть сам поглядит. Может быть, убедится…

4

Они сели в вездеход командующего. Сзади, на второй машине, поехали горячевский порученец, толстый, лысеющий капитан, и тихий, всегда всем довольный, веселый шерстобитовский Венька Двойных. С ними сели и автоматчики из охраны командующего. Позади порожняком тащились легкие санки полковника. Они скоро отстали.

Дорога вилась по равнине, окаймленной синеющим лесом. Тут и там из-под снега торчали кусты краснотала, ольхи, молоденькие сосенки. Впереди небольшой, но заметной грядой тянулись то обдутые ветром, оголенные, то заросшие лесом холмы, за которыми пулеметы, как отбойные пневматические молотки, что-то рушили, обгрызая, обкалывая и растачивая на куски, означая самим этим треском, и рушеньем, и тачанием линию фронта.

Вдоль дороги, то справа, то слева под снегом чернели разбитые немецкие танки и пушки, сожженные грузовики, опрокинутые повозки — все то, что обычно сопутствует поспешному отступлению вражеских войск перед сильным и мощным ударом наших армий с востока. Но потом среди сорванных башен с крестами и растянутых змеями гусениц танков, среди черных от копоти, торчащих вверх колесами немецких штабных автобусов и легковушек, покореженных и занесенных сугробами орудийных лафетов появились и наши полуторки и трехтонки, наши танки и пушки — измятые взрывами, с пробоинами на боках — свидетельство все возрастающего сопротивления немцев, как бы некая диаграмма роста наших потерь.

Сидя рядом с шофером, Горячев рассматривал эти следы возрастающего вражеского успеха с двойным горьким чувством: с сожалением и неприязнью. Он критично, рассудочно думал о том, что фашисты за последние дни раза два или три его, старика, обманули. Отступая, противник иногда выставлял на пути у Горячева лишь одни огневые заслоны, но столь плотные, что Горячеву думалось: это главные силы врага. А действительно главные силы его в это самое время без помех отходили, отрывались от преследующей подвижной группы войск. Уходили на запад, закреплялись на новых, заранее подготовленных рубежах. И тогда приходилось опять прорывать оборону фронтальным ударом.

Уже несколько позже, разобравшись в несложном, но коварном тактическом этом приеме, генерал научился врага упреждать. Но теперь диктовать новый ритм наступления было, в общем-то, уже нечем…