Доноры

Ранним утром один из жильцов покинул ночлежку, не забыв прихватить с собой Викторовы ботинки. Наученный горьким опытом, донор сунул их далеко под кровать, в самый угол, но принятой меры предосторожности оказалось недостаточно. Здешний пронырливый люд назубок изучил все уловки наивного обывателя. Подобным детским примитивом обмануть его было невозможно. Таким образом утро застало Виктора в расстроенных чувствах. Он лежал на койке, не двигаясь, сумрачно уставясь в серый неровный потолок. После того, как обнаружилось исчезновение обуви, сил его хватило только на то, чтобы бегло ополоснуться, разгрызть очередной из суточных брикетов и, спустившись вниз, сказать все тому же мерзкому типу за администраторской конторкой несколько колючих слов. Телефон ему на этот раз не дали, а на попытку Виктора ворваться к администратору силой, тот молча показал разбушевавшемуся гостю револьвер. Не очень крупного калибра, но вполне способного провертеть дыры в его кевларовом панцире.

Глядя в потолок, Виктор вычислил количество часов в семи сутках и, отняв прожитое, поморщился. Финиш таился где-то за горизонтом, и он все еще буксовал на старте.

Ну а если спрятаться? В каком-нибудь глубоком подвале или в катакомбах канализационной системы? За каким чертом кто-то полезет туда искать его?.. Наверное, это шанс, но ведь не для того ему выдали чертов датчик с картой рекомендованных маршрутов.

Спас ли он кого-нибудь за прошедшие часы? Вполне вероятно, только об этом ему никогда не узнать, как не узнать того же предполагаемым жертвам. Для них все прошло в привычном ритме, и он, размышляя об этом, вероятно, должен был испытывать благостное довольство исполненным долгом, но странно - ничего подобного Виктор не ощущал. И даже вчера все его чувства относились совсем к иной категории. Риск и близость вполне осязаемой угрозы - вот что добавило сладости во вчерашнюю жизнь. Сегодня он с удовольствием согласился бы на небольшой тайм-аут.

Отчего-то вспомнилась серия его юношеских влюбленностей. Он был пылким дурачком, живо сочинявшим себе принцесс и бросаясь за ними, очертя голову, теряя последние крохи рассудительности. Кое-кто дразнил его Митькой Карамазовым, и сейчас он от души жалел, что "карамазовщина" Виктора Пицеренко оказалась столь недолговечной. Стальным клинком армия отсекла юношеские шалости, познакомив с иными истинами, окунув в мир, в который швыряли всех без разбора, не спрашивая согласия, не затрудняя себя попытками как-то смягчить предстоящий шок, оградить от него наиболее неподготовленных. "Карамазовщина" исчезла, исчезло и многое другое. То, что явилось на смену, нельзя было сравнивать с ушедшим. Есть вещи, которые физически несравнимы - в силу своей природной сути, своих глубинных качеств.

Откровением для Виктора стало посещение в госпитале раненого друга. Легкие, простреленные в двух местах, с сипом всасывали воздух и, задержав лишь на крохотное мгновение, тут же выталкивали обратно. Друг умирал. Это знали все, в том числе и он сам. По его просьбе Виктор пронес в палату пачку американских сигарет. Друг чихал на запреты врачей, ему отчаянно хотелось курить. В свои последние часы он желал чувствовать себя свободным.

Перед встречей сгорбленный худощавый доктор отвел Виктора в сторону и драматическим голосом сообщил, что его товарищ отказывается от свидания с приехавшими родными. Наотрез. В противном случае даже угрожал сорвать с себя бинты. Доктор не понимал происходящего. Он видел непритворные слезы родных и вновь и вновь убеждал Виктора как-то повлиять на друга. Виктор обещал...

- А вот хрен им! - тиская в исхудавшей руке пачку сигарет, друг время от времени подносил ее к носу и трепетно раздувал ноздри. - Гадом буду, но попробую! Хотя бы одну...

Помня наставления доктора, Виктор опять заговорил о родных. В самом деле! Какого черта? Почему бы не быть с ними поласковее? В своем недоумении он был вполне солидарен с врачом.

- Нет, Витек, ты не понимаешь, - голос друга начинал дрожать. - Всю свою жизнь я был тихим и ласковым... Хватит! Пусть хоть последние дни станут моими. Целиком! Этот воздух, которым дышу, солнце и птицы, которых вижу... И я не хочу слышать их плача, их лживых ободрений!

- Господи! Ну почему обязательно лживых? Неужели они не любят тебя?

- Любят, Витек. Только очень уж по-своему. Отчего-то, общаясь с ними, я всегда должен был слушать то, что абсолютно меня не интересовало. Я и в институты поступал в те, в которые проталкивали меня они. Пытался заставить себя проникнуться уважением к их авторитетам, перенять их образ мышления. Потому и оказался в конце концов здесь, потому и не хочу их видеть. Все! К черту!.. Вот ты пришел ко мне - и славно. У меня сердце поет и дышать легче становится. Ты свой, и ты не треплешь языком только потому, что так надо... Я тебе верю, Витек, и знаешь... Если тот свет впрямь существует, я буду тебе помогать. Прямо оттуда. Правда, правда! Стану твоим ангелом-хранителем. Тебе ведь еще долго здешнюю кашу расхлебывать. Вдвоем, глядишь, и расхлебаем...