Донос

В городе все дети учатся – новая власть не разрешает с малолетства работать – хоть три класса, а отучиться надо. В центре новую школу построили – этим летом откроется, так там, говорят, и вовсе учиться будут по десять лет. Я тоже грамоте обучен – три года в приходской школе маялся: письмо, чтение и закон божий, а здесь целых 10 лет учиться! Чудно, – закончил Федот, достал сумку из – под облучка, вынул оттуда половину ковриги хлеба, отломил кусок и протянул его Ивану Петровичу.

– Нате, кушайте, я гляжу, у вас припасов в дорогу нет. Может в чемоданах харчи? Но не похоже – уж больно тяжелы эти чемоданы.

– Там книги, больше,– я же учитель, а как учить без книг? – остудил Иван Петрович любопытство Федота.

– Оно конечно, книги свои вам здесь пригодятся – к нам по грязи и снегам их не больно много возят, – отвечал Федот.

Он снова порылся в суме, вынул, оттуда головку чеснока разломил и протянул несколько зубцов Ивану Петровичу. – Нате, к хлебу– то чеснок хорошо помогает взбодриться. Мне отец говорил, что когда он был на северах, они от цинги чесноком спасались. У нас здесь, слава богу, всяк овощ растёт и зреет, потому этой цинги и нет.

Иван Петрович взял чеснока, натер им горбушку хлеба по примеру Федота, и съел хлеб с удовольствием.

Они продолжали путь дальше. Окружающий ландшафт не менялся: березовые колки, сменяясь осиновыми зарослями, то приближались к самой дороге, то удалялись к горизонту, открывая широкие просторы.

Небо хмурилось, низкие рваные облака мчались с севера им навстречу, из облаков временами сыпалась снежная крупа, покрывая дорогу тонким слоем, скрывающим следы вчерашних повозок, оставленных на подмёрзшей грязи. Холодный ветер раскачивал голые ветки деревьев и бросал снежные зёрна в лицо путникам.

Иван Петрович поеживался от холодного ветра в своем легком пальто и городской кепке. Заметив это, Федот вынул из-под себя кусок войлока и предложил им укрыться от ветра. – Я этим войлоком лошадь прикрываю, на ночь, когда студенеет, сгодится и вам от ветра, – пояснил он.

После пополудни проехали село, оставшееся справа от дороги. От этого села до города оставалось 15 вёрст пути, которые повозка прошла за пару часов и въехала в город. Иван Петрович указал Федоту, и тот подогнал повозку прямо к нужному дому, отвязал чемоданы, получил деньги за дорогу и, распрощавшись, уехал прочь.

Иван Петрович остался один у дома, где проживала его семья, и куда он добрался после долгой дороги. На улочке, ведущей к речке, не было не души. Никто не вышел из дома, навстречу ему, поскольку никто и не знал об его приезде.

Дом, стоял таким же, как и был в последней приезд Ивана Петровича сюда, четырнадцать лет назад, отправляясь в Вологодскую ссылку. Потемневшие сосновые брёвна стен, зеленые, облупившиеся от краски ставни окон, чуть покосившиеся ворота, калитка с железной щеколдой – всё было, так же как и тогда, только сам Иван Петрович не был прежним.

Тогда он был в расцвете лет и сил и, несмотря на перипетии судьбы, надеялся преодолеть жизненные трудности и обустроиться с семьей на новом месте. Сейчас он чувствовал себя глубоко пожилым человеком, лишенным добрых надежд и только чувство долга перед женой и детьми всё ещё заставляло его действовать и эти чувства привели сюда, к этому дому, перед которым он стоял в грустных раздумьях. Стряхнув оцепенение, он подхватил чемоданы и, отворив калитку, вошел во двор.

На крыльце стоял мальчик четырёх лет и, приспустив штанишки, писал на завалинку. Увидев, Ивана Петровича он побежал в сени.

– Рома, Ромочка! – вскрикнул Иван Петрович: это был его младший сын, – это я, твой папа, – но мальчик, не слушая, забежал в сени – он, по малолетству, не помнил отца, которого не видел с двухлетнего возраста, когда с матерью, братом и сестрами они уехали сюда.

Иван Петрович едва успел поставить чемоданы на крыльцо, как из сеней вышла его жена Анна, посмотреть, что за чужой дядя пришел к ним, со слов сына Ромы.

Увидев Ивана Петровича, Аня вскрикнула и бросилась к нему на шею.

– Ладно, будет тебе, приехал, теперь никуда не денусь, – ласково успокаивал он жену, прижимая к себе её теплое и знакомое тело.

Следом за женой на крыльцо вышла и его тёща Евдокия Платоновна, крепкая пожилая женщина семидесяти лет, которые она прожила здесь же, будучи уроженкой здешних мест. Сдержанно поздоровавшись с зятем, она пригласила его пройти в дом: – Нечего здесь на холоде стоять, и Аню морозить. С приездом вас Иван Петрович и пожалуйте в дом, я как раз печь топлю и щи сварила, – сказала и, повернувшись, ушла в дом.

Иван Петрович давно привык к такому отношению тёщи. Дело в том, что Евдокия Платоновна считала его виновником всех несчастий и мытарств своей единственной дочери Анны, хотя и понимала, что сам Иван Петрович ни при чём – просто в такое время им выдалось жить.