Донос без срока давности

Снова домой Иннокентий наведался в июле. Открыто заявился. Аккурат к событию: разродилась женушка дочуркой! Обрадовался! Тамаркой окрестили. Понятно, втихую, на дому. Домочадцев Иннокентий в этот раз обнадёжил: вроде бы по-путному всё с работой срастается – устроился работать на лесоучасток Читинского лесозаготовительного треста – через реку за селом Шишкино. И не просто он, Иннокентий, там сучки рубит, а назначен десятником – целая бригада в подчинении. Снова снабдил жену деньгами.

В сентябре появился снова.

– Значит, так… – С нарочитой важностью глянул на Фиму. – Моё начальство, отмечая добросовестный труд десятника Пластова… – Замолчал, выдерживая паузу, потом рассмеялся и закончил: – …выписало ордер на заселение в леспромхозовскую казарму, выделив мне, как семейному и многодетному, аж двухкомнатные хоромы!

Но чуть погодя, виновато почесав затылок, добавил:

– С подселением, правда. Жиличка у нас в одной комнате будет.

– Это как – жиличка? – упёрла руки в боки Фима. – Стало быть, пока мы здеся, ты там с бабой гужеванишь?

– Окстись, Фим. Надобность крышу над головой иметь не только у нас. Начальство так решило.

– Ты глаза-то не отводи! Что за баба? Молодайка?

– К молодым не отнесу. Зовут Пелагеей, сама из Верх-Читы. Это недалеко от Шишкино. Их с мужем раскулачили да сослали, а она из ссылки тоже сбёгла. Так что вроде как товарищ по несчастью.

– И на этой почве, стало быть, вы…

– Не мели, Емеля! – недовольно одёрнул жену Иннокентий. – Каво чудишь-то! Кабы с ней снюхался – нужда мне тады к вам в Куку наведываться да обещаниями кормить. К тому же, – хмыкнул, глядя на Фиму, – у Пелагеи посолиднее меня кавалер имеется – приятель мой Сергей Данилович. Мужик степенный, солидный, на червонец меня постарше. А!.. Не о том говорим! Я-то чево приехал – сообщить: начинайте потихонечку в дорогу скарб увязывать. В задних числах октября добрую подводу найму да и приеду за вами. Эх-ха, чево всполошилась! Загодя о точном дне весточку пришлю.

В этот раз Иннокентий пробыл дома ажно целых четыре дня.

Наконец-то малой сынок батьку воспринял, почувствовал родную душу, потянулся. А то лишь глазёнками испуганно зыркал из угла; за столом сидел насупившись и опасливо обходил незнакомого дядьку. Когда же Иннокентий подхватил его на руки – заорал, уливаясь слезой: «Мамка! Мамка!»

Но потихоньку сладилось. И от этого так радостно Иннокентию стало, хоть самому слезу пускай. Вот только за минувшие годы высохли слёзы, как и в помине не было. Ай, да чего там! И раньше Иннокентий ими не страдал – негожее дело для мужика.

Когда стал собираться отец в обратную дорогу, Володька, улучив момент, прильнул к батиному плечу.

– Тять… – несмело начал и замолчал.

– Ну чево ты? – обхватил Иннокентий сына. – Тольки опять со мной не просись. Как наказывал – за старшого на хозяйстве.

– Я не про то, тять… – Володька шумно выдохнул и решился: – Тут этот Гоха к матери лез. Еле отбились…

– Ну-ка, ну-ка! – посуровел отец. – Что за новости? Когда?

– По весне ишшо… Пришёл и давай талдычить: мол, сгинул ваш батя, незачем его ожидать… Стал предлагать мамке с ним сойтись…

– А мамка?

– Отталкивала, ругалась. Да и я понужнул. Ухватом… А он грозился, кады уходил…

– Добре! Это по-нашему! – засмеялся Иннокентий. – А што грозился – плюнь и забудь. Селезёнкой дядька Гоха не вышел. Он тока на словах такой грозный. Не боись! Немного вам тут осталося, а опосля и про страхи забудете, и про этого Гоху-слюнтяя.

Успокоил Иннокентий сына, но сам не успокоился. Вечерком прогулялся до избы Колычева.

– О-ох! Кеша! – засуетился приятель-сродственник, когда в избу вступил незваный гость. – Ты откуда, братка?! Уж и не чаял свидеться! Столь времени кануло… Слыхивал, что ужо был у своих… А чё не зашёл?..

Гоха заметался по кухне, схватил с печной плиты полуведёрный, булькающий чайник, бухнул на стол, загремел жестяными кружками, вытянул из колченогого поставца блюдце с колотым рафинадом, высыпал на стол из бумажного кулька круглые пряники.

– Ну, ты! Отмучился, братка? Вот радость-то! – скороговорил хозяин, сыпя в пузатенький глиняный чайничек заварку. Залил кипятком под крышечку. Снова кинулся к поставцу, извлёк оттуда бутылёк, заткнутый свёрнутым газетным обрывком. – А по маленькой за возвращеньице? Под сальце? У меня и дичина холодная имеется… С дочей опять же тебя!.. Замыть, замыть пяточки треба!

– Не суетись, – остановил Гохину беготню Иннокентий. – Присядь. Да… Давненько мы с тобой не виделись… Стало быть, Степаниду схоронил?

– Схоронил, Кеша, схоронил… – Опустился на краешек табуретки супротив Иннокентия приятель, скорбно поджал губы, понурился.

– Да ты передо мной так сильно-то не убивайся, – усмехнулся Иннокентий. – Дашка-давашка небось горе твоё скрашивает, как и до того, аль в други лукошки заглядывашь?

– А что? – вскинул глаза Гоха. – Запрещено? Как будто ты без греха. Нету, Кеша, безгреховных, нетути! Хотя бы и Дашка. И сам бы мог попользоваться…

– Доедать опосля тебя, ли чё ли? – брезгливо осведомился Иннокентий.