Донская Либерия

– Я ж сказываю, боярин, кабы-де хуже не было… Ежели Кондрашку у нас не смирить и не удержать, их воровской наме?рок размножится, дуровство по всей Руси пойдет. Уж и ныне, откроюсь тебе, за Тамбов и Воронеж опасаемся.

– Господи Исусе! Неужто так, Ларион Иваныч?

– Воистину так, боярин…

– Гм… Придется, пожалуй, ехать…

– Придется, милостивец, – кивнул головой подьячий. – Ополчения все равно тебе не миновать.

– Какое там ополчение! Воевать мне негоже. Поеду с воеводой говорить, как от воров вотчину свою обезопасить…

– Воевода не поможет. С двумя драгунскими ротами супротив воровской орды не пойдешь. Да и тебя, боярин, укрыть от ополчения князь Григорий Иванович не посмеет…

– Ты какие это темные загадки мне загадываешь? – нахмурился Салтыков.

Подьячий наклонился к нему и, понизив голос до шепота, промолвил:

– По старому дружеству открою тебе, боярин… На подозрении ты ныне состоишь. Из Москвы тайная бумага прислана. Велено строго сыскать, как ты государевым указам противенствуешь, недорослей своих от военной службы укрываешь, а Ивашку-холопа до смерти батогами застегал…

– Облыжные слова! Поклеп! Я в смерти Ивашки не повинен!

– Мы-то верим тебе, боярин, а посланцы государевы не верят. Его царское величество не раз указывал руду искать со всяким прилежанием, дабы божье благословение под землей втуне не оставалось. А сыщики, вишь, проведали, будто бы ты, не желая для отечества трудиться и заводы строить, за то Ивашку и застегал, что тот руду обрел…

Салтыков не выдержал, схватился за голову, застонал:

– Ох, время тяжкое! Прежде цари православные не так жили, не так поступали. А этот словно подмененный какой. Все государство разворошил. На болоте город строит. Лучших бояр на колья посажал. Басурманские порядки заводит. Скоро от веры православной отвращать станут…

– Вот и этакие слова твои непотребные государевым сыщикам ведомы, – сказал подьячий, – как же воеводе от царского гнева спасти тебя?

Салтыков вытер платком вспотевшую шею, признался:

– До сердца довели. Истинно говорю: ума не дам, что делается? Кругом плохо. Одни расстрои великие зрю, и куда прибегнуть, не ведаю. Ужель того хотят, чтобы старый род Салтыковых в бесчестии сгинул?

Подьячий, пощипывая по привычке бороденку, подсказал:

– В ополчение иди, боярин. Единый путь вижу, како царский гнев избыть и чести не утратить… Может, смерть честну примешь, боярин, а с мертвого токмо и не взыщут.

– Ан врешь, врешь! – перебил Салтыков. – И с живого не взыщут, коли ты поможешь…

– В толк не возьму, боярин, о чем ты речь ведешь? – удивился подьячий.

– Правая ты рука у воеводы, Ларион Иваныч. Ведаю: и оправить меня перед Москвою сумеешь и от ополчения избавить… А я за услугу сию ста червонных не пожалею.

Подьячий испуганно замахал руками:

– Что ты, опомнись! Ныне за малую корысть смертью наказуют, а за взятки и лихоимство – страшно молвить. Тут, уволь, боярин, мне своя голова дороже твоих денег.

Салтыков вышел из-за стола, принес деньги в бархатном кошельке, высыпал перед подьячим.

– Старой чеканки, Иваныч… А уладишь дело, все получишь.

– Страшусь, страшусь, милостивец, – пробормотал Ларион, а у самого дрожащие руки так к деньгам и тянутся.

– Бери, не лукавь, – произнес Салтыков. – Все взятками живут. Все поползновенны!

Противился Ларион недолго. Прибрал деньги, сказал:

– Ин ладно, боярин. Так и быть, приму грех на душу. Приезжай в Козлов – оправим. Токмо не мни, что златом меня, старого, купил… Злато сие сыщикам. А меня, видно, иным приветишь. Давча девку у тебя видел, Фроськой кличут, в метрессишки хочу… Подари да прикажи снарядить.

Салтыков только крякнул:

– Эх, дорог ты нынче, Ларион Иваныч, да видно, твое счастье. Дарю девку.

И, налив венгерским вином чары, продолжил:

– Ну, во здравие твое и воеводы!

Но выпить вино не успели. Послышался какой-то странный шум. Дверь распахнулась, вбежал перепуганный дворецкий.

– Беда, боярин! Неведомые люди приехали! Сюда идут!

Салтыков, багровея, крикнул:

– Кто… кто пустить посмел?

– Силой взяли. Сотни две, все конные и оружейные…

Они входили уже в горницу, сопровождаемые взволнованными дворовыми мужиками и холопами. Впереди чернобровый, средних лет казак, в бархатном кафтане, подпоясанном красным кушаком, и с запорожской кривой саблей…

– Бьем челом, боярин… Не обессудь, что во множестве.

Салтыков ворочал выпученными от страха глазами и еле пробормотал:

– Не ведаю вас… люди добрые…

Казак обжег его горячим, недобрым взглядом, сказал с насмешкой:

– Кондрат Булавин. Может, слышал?

Салтыков молча шевелил губами. Подьячий дрожал всем телом.

Кто-то из казаков произнес:

– Не пытай, Кондратий Афанасьич… Видишь, от радости языка лишились…

– Воистину так, – не помня себя, вымолвил подьячий.

– А ты что за ворона? – спросил Булавин.

– Служилый, приезжий, подневольный человек… – залепетал подьячий.

Булавин, не дослушав, повернулся к дворовым:

– Кто ведает?

– За одно они стоят, атаман, – ответил хмурый пожилой крестьянин. – Боярин, как пес, народ грызет, а дьяк сей бесчинства его покрывает…

– Ну, ежели так, заодно и спрашивать будем…

Подьячий затряс бороденкой, бросился в ноги атаману: