Допрос безутешной вдовы

Ганин удалился, а я повернулся к Дзюнко, которая, в свою очередь, повернулась к окну и демонстрировала мне сейчас свой вихрастый затылок. Она уже несколько лет как коротко стрижется, что опять автоматически вызвало в моей голове файл Наташи Китадзимы. В отличие от Наташи ей пока красить волосы не нужно, да и, как у обычной японки, они у Дзюнко изначально намного чернее и гуще. Я посмотрел на виденный и целованный миллион раз затылок и подумал, как вчера в Читосэ, что дело тут не в цвете, благо нация наша удивительно единородна в своих иссиня-черных, подобно крыльям жирного ворона, волосах, а именно в их длине. Ведь традиционный японский мужик должен соблазняться при виде традиционной японки не самыми видными ее формами – ногами, бедрами, грудью и, разумеется, лицом. Это примитивный удел грубых гайдзинов типа русских или американцев, о котором, впрочем, мечтают тайком миллионы наших похотливых ребят. Хрестоматийный самурай должен иметь максимально большой кайф от самых тонких, самых изящных частей женского тела, а именно от щиколоток, запястьев и шеи. Чем тоньше и изогнутее переход от голени к стопе и от предплечья к кисти, тем больше удовольствия от их созерцания и прикосновения к ним должен испытывать настоящий японский мужик. То есть наши календари и куртуазная классика предполагают, что истинный «нихондзин», то бишь японец, никогда не испытает подлинной радости от цапанья дамы за ее округлости и хватания за ее выпуклости, а если испытает, то недостойным будет высокого звания «нихондзина», подобно тому как никогда не принесет радости голодному эстету запихивание горстями в рот приторной японской черешни. Для утоления голода – духовного или физического – японец должен издалека любоваться пенными цветами той же черешни только бесплодной, известной во всем мире как «сакура», и при интимном общении с женщиной «нихондзин» потребует от нее обнажения щиколоток и шеи, а не груди или еще более категоричных мест.

А шея у моей Дзюнко удивительно изящная: не то чтобы очень тонкая и не слишком длинная, но чудесным образом гармонирующая и с худенькими плечами, и с круглой головкой, и с коротко подстриженными волосами. Когда в молодости она носила длинные волосы, я даже и не подозревал о том, какая прекрасная у нее шея – честно говоря, просто редко ее, шею, видел. В молодости что японец, что американец ищет живой и внятной плоти, а не тонкостей и эфемерности. Но с годами, когда и сама мужская плоть, и ее некогда душераздирающий по силе интерес к плоти женской начинают угасать, как компенсация этому необратимому натуральному процессу в некоторых из нас просыпается тяга к нюансам и деталям – особенно к тем, которые постоянно существовали рядом с тобой, но к которым ты до поры до времени был абсолютно индифферентен. Я хорошо – подозрительно слишком хорошо – помню тот момент, когда встал вопрос о переходе Дзюнко на короткую стрижку. Это было шесть лет назад, тоже, кстати, в октябре, только в конце. Я пошло валялся перед телевизором, в тысячный раз восхищаясь «крепким орешком» Брюсом Уиллисом, а она была в ванной. Затем она вышла, в ярко-желтом халате, с подобранными под свитое тюрбаном оранжевое махровое полотенце длинными тогда волосами. Она зашла в гостиную что-то взять с журнального столика, по-моему, это был очередной разоритель нашего семейного бюджета – каталог мод, и, когда она наклонилась за ним, я непроизвольно перевел взгляд со зловредного Джереми Айронса, пытавшегося с вертолета расстрелять бесстрашного Джона Мак-Лейна, на ее шею и внезапно обомлел от открывшейся мне близкой красоты. Она, разумеется, будучи женщиной понятливой и податливой, перехватила мой жадный взор, и мы с трудом дождались, когда наконец наши безумные дети угомонятся в своих комнатах. А потом я взял и предложил ей сменить прическу, причем не половинчато укоротить волосы сантиметров на пять – семь, а расстаться сразу с двадцатью.

– Такуя, ты меня извини за… – она повернулась ко мне, – за… ну, в общем, за сегодня…

– Да будет тебе! – Я старался звучать как можно беспечнее, но раз она сама напомнила о нанесенной ею обиде, делать вид, что совсем уже ничего не произошло, я не стал.

– Я устала очень, понимаешь? – Она печально посмотрела на меня. – Устала… Очень устала…

– Понимаю, – кивнул я и сел напротив. – Я, Дзюнко, тоже каждое утро не в дом отдыха уезжаю…

– Извини. – Она опустила глаза.

– Я чем реально могу тебе помочь? – риторически поинтересовался я.

– Ничем ты мне помочь не можешь. – Она резко повела головой из сторону в сторону. – И ты это лучше меня знаешь!…

– Чего ж тогда нервы друг другу портить? – Я внимательно посмотрел на ее тонкие запястья.

– Тебе, пожалуй, их испортишь! – усмехнулась она.

– Ты опять?!

– Не буду, не буду! – Она снова завертела головой.

– Что-нибудь случилось? – на всякий случай спросил я, держа в мыслях стандартный для таких ситуаций набор из фатально-сакральных «У нас будет ребенок» и «У мамы нашли рак».

– Да нет, ничего не случилось, – вздохнула она.

– Что тогда? – успокоился я.