Допустимые потери

И какое сообщение лично для него скрыто во всех этих событиях? Кто в силах ему сказать? Что могут сообщить ему жена, друг или священник? Неужели детектив из отдела расследования убийств способен расшифровать тайный смысл загадки и на простом, грубом английском языке объяснить, в чем все-таки дело? Неужели на его спине, как на спине мертвого еврея, торговца драгоценностями, начертано: «Бери меня!»

Бармен поставил на стойку перед ним еще один стакан. Деймон не помнил, что заказывал выпивку, и его тронуло внимание этого человека. Сделав глоток, он подумал, что надо все же составить список для лейтенанта Шултера. С чего начать? Здесь необходима какая-то система. Он достал записную книжку, открыл ее и написал на левой странице: «Возможные враги — профессиональные», — а на правом листке: «Возможные враги — личные». «Теперь, — не без самодовольства подумал он, — я куда-то продвигаюсь. Во всяком случае, я уже имею две категории, как мог бы сказать Грегор».

Он отпил еще немного виски. Следует вспомнить, кто и когда открыто ему угрожал. Деймон поздравил себя с тем, что может мыслить столь четко и логично. Кандидат номер один. Он закрыл глаза, стараясь представить помещение суда. Его пригласили туда в качестве свидетеля по делу о диффамации. «Правда, только правда, ничего, кроме правды, да поможет мне Бог». Но Бог сам в течение тысяч лет являлся жертвой диффамации. Ответчика — клиента Деймона звали Махендорф. Это был темноволосый, тощий, моложавый человек с весьма дурным характером и с лицом, на котором читалась ненависть ко всему миру.

Деймон долго занимался двумя романами Махендорфа, и в конце концов они были опубликованы. Труды эти отличала грубость языка, и они полнились насилием. В то же время в книгах Махендорфа присутствовала честность, мимо которой нельзя было пройти, и Деймон считал, что ненависть автора к грязным сторонам американской жизни заслуживает того, чтобы быть услышанной. Махендорф вел себя корректно, но благодарности не выражал, и Деймон, как ни пытался, не мог заставить себя испытывать симпатию к этому человеку. Но если бы он вдруг решил представлять интересы только тех людей, которые ему нравились, то ему пришлось бы очень скоро закрыть контору.

И вот рукопись третьего романа Махендорфа лежала между ними на столе подобно барьеру, а сам автор мрачно взирал на толстую пачку листков.

Еще работая над книгой, Махендорф сказал Деймону:

— Ну, теперь эти мерзавцы должны встрепенуться и взять книгу на заметку. Если у критиков сохранилась хоть капля мозгов, полученных при рождении, то они сразу сообразят, что миру явился американский Челлини.

Но, прочитав последние строки книги, Деймон понял, что ни один человек в здравом уме не назовет ее автора американским Челлини или вообще чем-то американским.

Деймон дал графоману добрый совет — даже и не пытаться опубликовать свой труд.

Беллетристика беллетристикой, но прототип главного героя легко угадывался, его привычки и характер были хорошо известны, а имя все время оставалось на слуху. Каждый, кто читал нью-йоркские газеты, мог узнать этого человека с первой страницы романа. Звали этого типа Джон Беркли, а Махендорф, безрассудно презрев опасность, нарек своего персонажа Джеймсом Беркиным. Беркли был удачливым дельцом на ниве недвижимости и построил три или четыре наиболее заметных деловых здания в самом центре Манхэттена. Он держал скаковых лошадей и состоял в браке с красоткой, которая когда-то была кинозвездой. Будучи вездесущим, Беркли спонсировал театры и частенько появлялся на самых заметных премьерах или на престижных скачках, о чем свидетельствовали снимки в газетах. На фотографиях он, как правило, был изображен рядом с супругой или стоял в кругу счастливых победителей скачек, широко улыбаясь и возложив руку на холку призового скакуна.

Махендорф, словно его подталкивал к гибели какой-то злой гений, абсолютно по-идиотски одарил своего героя и профессией Беркли, и конюшнями, и женой-кинозвездой. Кроме того, персонаж книги обожал тратить деньги на театральные постановки. В своем творении Махендорф представил Беркли личностью зловещей, непорядочной и глубоко омерзительной. Беркин и остальные персонажи, взятые, как и он, из жизни и вращающиеся в тех же кругах, что и Беркли-Беркин, живописались злобной, насыщенной сквернословием сортирной прозой, смахивающей на граффити общественных уборных.