Дора Брюдер

Тогда же я познакомился с одним доктором, его звали Жан Пюиобер. Я был уверен, что у меня затемнение в легких, и попросил его дать мне справку для освобождения от военной службы. Доктор записал меня на прием в клинике, где он работал, на площади Аллере, и сделал рентген - в легких у меня ничего не оказалось, но я все равно не хотел идти в армию, а ведь войны не было. Я просто представлял себе, что придется жить в казарме, той же жизнью, какой я жил в пансионах с одиннадцати до семнадцати лет, и чувствовал: больше я этого не вынесу.

Я не знаю, что сталось с доктором Жаном Пюиобером. Десятки лет спустя после нашей встречи я узнал, что это был один из лучших друзей Роже Жильбер-Леконта и тот когда-то просил его - как и я, в том же возрасте - о такой же услуге: дать ему медицинскую справку о перенесенном плеврите, чтобы освободиться от военной службы.

Роже Жильбер-Леконт... Последние годы своей жизни он влачил в Париже, оккупированном немцами. В июле 1942 года его подругу Руфь Кроненберг арестовали в свободной зоне, когда она возвращалась с курорта Коллиур. Ее выслали с очередной партией 11 сентября, за неделю до Доры Брюдер. Эта девушка из-за расовых законов рейха в двадцать лет переехала из Кельна в Париж где-то году в 1935-м. Она любила театр и поэзию. Специально научилась шить, чтобы делать театральные костюмы. Сразу же по приезде она встретила Роже Жильбер-Леконта среди других поэтов и художников на Монпарнасе...

Он по-прежнему жил в мастерской на улице Бардине, но уже один. Потом его приметила и стала обихаживать некая мадам Фрима, хозяйка кафе напротив. От него к тому времени осталась лишь тень. Осенью 1942 года он, выбиваясь из сил, ходил пешком далеко в предместья, в Буа-Коломб, к некоему доктору Бреавуану с улицы Обепин, чтобы получить рецепты и раздобыть по ним немного героина. Его вылазки не остались незамеченными. 21 октября 1942-го его арестовали и посадили в тюрьму Сайте. До 19 ноября он пролежал в тюремном лазарете. Затем его выпустили, вручив повестку в исправительный суд на следующий месяц "за незаконную, покупку в Париже, Коломбе, Буа-Коломбо, Аньере и хранение без законного основания наркотических средств как-то: героина, морфия, кокаина..."

В начале 1943 года он провел некоторое время в клинике в Эпине, а когда выписался, мадам Фрима приютила его в комнате над кафе. Студентка, которую он пустил в мастерскую на улице Бардине, пока лежал в клинике, оставила там коробку ампул с морфием, и он понемногу, по капельке использовал все. Я так и не узнал, как звали эту студентку.

Он умер от столбняка. 31 декабря, 1943 года, в тридцать шесть лет. За несколько дет до войны он опубликовал два сборника стихов; один из них назывался: "Жизнь, Любовь, Смерть, Пустота и Ветер".

Скольких друзей, которых я не знал, не стало в 1945-м, в год, когда я родился.

В доме 15 по набережной Конти, в квартире, где жил мой отец с 1942-го - ту же квартиру снимал за год до него Морис Сакс, - моя детская была в одной из двух комнат, окна которых выходили во двор. Морис Сакс рассказывал, что в свою бытность пустил в эти комнаты некоего Альбера по прозвищу Зебу, у которого постоянно гостила "орава молодых актеров, мечтавших создать свой театр, и юнцов, пытавшихся писать". Этого Зебу, Альбера Сиаки, звали так же, как моего отца, и он тоже родился в семье итальянских евреев из Салоников. И так же, как я - ровно тридцать лет спустя, - он в двадцать один год, в 1938-м, напечатал в издательстве "Галлимар" свой первый роман под псевдонимом Франсуа Берне. Затем, во время войны, он вступил в Сопротивление. Немцы схватили его. На стене камеры No 218 второго отделения тюрьмы Френ он написал: "Зебу арестован 10.2.44. Три месяца на строгом режиме, допрашивали с 9 по 28 мая, прошел медицинский осмотр 8 июня, через два дня после высадки союзников".

Его отправили в Компьеньский лагерь с очередной партией 2 июля 1944 года, а умер он в Дахау в марте 1945-го.

Вот так, оказывается, в квартире, где Сакс проворачивал аферы с золотом, а позже скрывался под чужим именем мой отец, тот самый Зебу когда-то занимал мою детскую. Сколько таких, как он, перед самым моим появлением на свет, приняли все мыслимые муки ради того, чтобы нам довелось испытать лишь мелкие горести. Я понял это еще в восемнадцать лет, когда ехал вместе с отцом в "корзине для салата", - ведь эта поездка была лишь безобидной пародией на другие поездки, В таких же машинах, в те же полицейские участки - только оттуда не возвращались пешком к себе домой, как вернулся в тот день я.