Дора, Дора, памидора…

Иногда я пробиралась в морг следом за Дарвин. И, прижав ухо к двери, погружалась в их dumpster-diving,[29] и слушала необычный диалог чистюли Дарвин и сумеречного старика, грязного даже для морга.

– Инстинкт представляет собою реагирование на внутреннее состояние субъекта, – вещал Евсей, посвечивая в темноте ярко-синими глазами Саваофа. Дарвин не желала падать с лошади и парила, что сознание не несет в себе критериев. Последние определяются целями, которые преследует человек. Тогда Евсей вспоминал, что коммуникативные фильтры всегда анизотропны, что человеческие убеждения формируются в сфере бессознательного, что… Потом они переходили к теме воды, и малограмотный, пьяный в дрезину ватник вешал на уши умнице Дарвин вычитанную в интернете лапшу. Про анабиоз, криптобиоз, про действие сверхнизких температур на митохондрии, про абсолютный ноль, при котором компоненты любой системы обладают наименьшим количеством энергии, допускаемой законами квантовой механики, и прочую хренотень…

Порой, набравшись храбрости, я приоткрывала дверь и, дрожа от возбуждения и страха, смотрела, как Дарвин, задрав ноги в туфлях на плечи Евсея, что-то говорила, помахивая рукой с вонючей сигарой или полупустой бутылкой. И следила за происходящим, пока они не переходили к боевым действиям. Дарвин стягивала трусы, усаживалась на стол, опускала ноги…

Смотреть, как они занимаются любовью, как прекрасное тело Дарвин с остатками горного загара неистово и вульгарно предается пороку, было так невыносимо больно и унизительно, что хотелось закрыть глаза и умереть, чтобы никогда больше не вспоминать и не видеть это. Мне казалось, оба предают меня. Я шептала ругательств. Убегала к себе и, стоя под душем, вымещала на большом клиторе ревность и стыд, что мучили меня…

– Профессора Дарвин отвезли в клинику. С ней все в порядке. Почти. – Кричал в ухо Евсей. – Пойдем, Вера.

– Пошел ты! – Меня бесила его забота.

Вырвавшись, я принялась бесцельно бродить по цеху, пока не поняла, что стою перед покореженной «Барселоной». Голова гудела большим колоколом и болела так сильно, что даже взмах ресниц казался ударом молотка по затылку.

Стараясь не моргать, ворошила мусор под ногами и обходила установку в поисках неведомо чего. И шла круг за кругом, пока не наткнулась на обгоревший металлический шар, похожий на большую картофелину. Нагнулась. Взяла в руки… и заорала от боли и испуга: шар был горячим. Пока охала и дула, боль странно прошла, будто не было. Поднесла руки к лицу и не увидела ожогов, которых ждала. Не было даже волдырей. Растерянно оглянулась: вокруг – ни души. Даже настырный Евсей сгинул. Пнула, негодуя, злосчастный шар, и он неожиданно легко отскочил, будто мяч, и запрыгал прочь…

Вернувшись в аспирантское общежити, полезла под душ. И стояла неподвижно, без мыслей и чувств, пока вода не смыла запах пожарища. Нашла початую бутылку виски из запасов Дарвин. Приложила к губам. Потом сидела в кресле. Приходила в себя. А когда пришла, первой мыслью была Дарвин.

Добежав до ожогового центра, принялась искать ее в палатах. – Она не поступала к нам, – успокоил дежурный врач.

Я нашла Дарвин в кабинете ТиТиПи. Огромный директорский кабинет размером в теннисный корт, казалось, спроектировал Сикейрос, столько пространства, уровней и света было в нем. К кабинету примыкает зимний сад. Но доминирует огромный письменный стол, заваленный всякой всячиной. Повсюду валяются смычки от виолончели, канифоль, ноты. Рядом соседствует прибор ночного видения, два старинных серебряных подсвечника, которым здесь не место, как не место виолончели в углу, и второй в чехле неподалеку от первой. На ближней стене несколько дисплеев. Старинные шкафы со стеклянными дверцами. В них книги по физиологии и патофизиологии, изданные за последние сто лет. Портреты маслом знаменитых врачей, физиологов и патофизиологов в деревянных рамах. Множество фотографий ТиТИПи с депутатами, членами правительства, коллегами из-за границы, космонавтами, актерами, хоккеистами. Дипломы всех мастей. Скромная фотография верховного правителя с дарственной надписью в виде подписи…

Другая часть Тихонова кабинетика, предназначенная для отдохновения, была символически отгорожена от первой парой чугунных скульптур в полный рост, кожаными диванами, двухсторонними стеллажами с книгами до потолка и цветами в керамических бочках. И походила на библиотеку престижного английского клуба. На одном из столов выставлены бутылки с алкоголем и водой, стаканы, термосы со льдом, призванные демонстрировать алкогольное бесстрашие хозяина кабинетика. У стены бар и тоже с напитками. А еще винтовая лестница со стеклянными ступенями, ведущая на антресоли, нависавшие над половиной корта. Там я никогда не была.

На одном из диванов, прикрытая пледом, лежит Дарвин, свесив голую ногу на пол. Возле ноги стоит бутылка Jameson без крышки и без стакана.