Дора, Дора, памидора…

– Держу вас, Тихон Трофимович, не только директором института, но еще глубоко порядочным человеком. Полагаю, сможете без подметных писем разобраться в случившемся. «Просто стойте, опоясав чресла истиной и облекшись в броню праведности». – И собрался уходить.

– Побудь с ней, – мирно попросил Тихон и вышел из палаты.

Данила посмотрел на опустевшее кресло, сел на стул и вежливо поинтересовался:

– Как себя чувствуете, Вера Павловна? – И, предваряя ответ, продолжал без остановки: – Я справлялся о вашем здоровье. Знаю, что вы в порядке. – Замолчал, а когда пауза стала невыносимой, сказал: – Не хотите перейти ко мне в лабораторию младшим научным сотрудником на первых порах? Нам нужны крепкие ученые головы, вроде вашей. Надеюсь, ваша в эксперименте директора пострадала меньше тела. Некоторые специалисты считают, что мозг человека устроен сложнее, чем Вселенная. Полагаю, они имели в виду ваш мозг тоже. «Ибо много званных, но мало избранных».

Он улыбнулся и сразу исчез завлаб Козельский, аскетичный, застегнутый на все пуговицы человек в футляре. Мне улыбался умный, хорошо воспитанный мужчина. И вспомнила: воспитание – то, что остается, когда все выученное забыто. Этих людей я чувствовала детдомовским носом за версту, хоть попадались они пару раз всего. Одной из них была Фанька Зеттель… Только МаркБорисычу отец Сергий не понравился. Сразу. Он забрался в угол и пыхтел оттуда, и стучал лапками об пол, выражая недовольство визитом.

А отец Сергий излагал странное:

– Источник творческой активности человека, подлинности его бытия лежит в трансценденции, то есть в постоянном самопревосхождении, ведущем к Богу. Это стремление к Абсолюту является главной побудительной силой научного творчества и верности подлинным ценностям. Понимаете?

– Н-н-нет.

– Со временем поймете.

Тонким негромким фальцетом завлаб продолжал говорить о науке, о религии. Мне запомнился Ренан: «Наука имеет ценность лишь постольку, поскольку может заменить религию»… Чем дольше я смотрела на отца Сергия и слушала, тем сильнее он нравился мне: неприметный, одного возраста с Тихоном и, видно, не из богатых. Он сидел с прямой спиной, не касаясь спинки стула, и завораживал своими текстами:

– В будущем символы веры будет давать лишь наука.

Я закрыла глаза от удовольствия.

– Наука станет исследовать вечные наши проблемы, решения которых настоятельно добивается челове…

Священник замолчал на полуслове, будто кто-то невидимый нажал на его халате пуговицу «mute». Я открыла глаза. Он по-прежнему сидел на стуле с прямой спиной. А рядом стоял мужчина в черных одеждах и такой же балаклаве, и прижимал пистолет к голове ученого. Я собралась заорать, но второй успел закрыть мне рот ладонью в старой кожаной перчатке.

– Что вас привело сюда, господа? – как-то вяло поинтересовался отец Сергий.

– Заткнись! – сказал первый. А второй склонился ко мне и, смущаясь и испытывая неловкость, стал непривычно вежливо интересоваться, где спрятано изделие? И не к месту, и неумело вставлял раз за разом в свои тексты: «сука» и «блядь».

Я принялась суматошно перебирать, что он имеет в виду? И уже почти догадавшись… нет, доподлинно зная, что, подивилась удивительной точности определения, которое дали другой воде эти два придурка. Именно Изделие! Побывав в «Барселоне» и повстречавшись там с шаровой молнией, обычная вода после взрыва превратилась в изделие человеческих рук. Это было удивительным открытием. Мы станем исследовать теперь не другую воду, не артефакт, а Изделие, которое сами изготовили.

Забывая о придурках, о ладони, что зажимала рот, я подумала, как тонко и точно порой одно единственное слово способно придать философскую глубину нарочитому примитиву. И вспомнила из прерванной проповеди отца Сергия:

«Наука сегодня решает вопросы сиюминутные. Высокая стратегия состоит в том, чтобы объединить старания профессиональных ученых с усилиями теологов и философов. И тогда не покажется странным тезис о том, что внешние проблемы нужно решать через решение внутренних, а не наоборот».

Однако не стала вступать в дискуссию. Прикинулась шлангом и собралась сказать визитерам: «Если вы про матку мою, козлы, то ее удалил доктор Травин». – Но рот мой был зажат ладонью в перчатке. Я могла лишь мычать.

Не знаю, сколько продолжалась немая сцена, только ладонь вдруг исчезла с лица. Я смогла глубоко вздохнуть и сесть в функциональной кровати, не предназначенной для сидения. И не поверила глазам. Один из нападавших лежал, прижимаемый к полу ногой отца Сергия. А второй с поднятыми руками замер у стены и завороженно смотрел на дуло пистолета.