Дорога

Узнав об этом, Татьяна Федоровна Кемарская тут же разразилась длинной речью на тему о том, что одним все, а другим – ничего, что одним и сынок удачный, и внуки, и один муж – профессор, а теперь вот и другой не хуже, декан филологического факультета университета, а другим-то одно сплошное горе, и дочку убили, и зятя посадили, и внучка единственная сиротиночкой растет, и денег нет, и счастья в личной жизни тоже нет, потому как первый, он же и последний, муж был горьким пьяницей и сгинул куда-то в незапамятные времена, а другого мужа уж больше не случилось. Люба во время этой тирады ретировалась на кухню печь блины, а Родислав делал вид, что слушает, и очень удачно умудрялся вовремя кивнуть, в то время как на самом деле с тревогой обдумывал дошедшие до него слухи о деле Соколова, директора самого известного московского гастронома «Елисеевский». Судебный процесс в Верховном суде РСФСР должен был вот-вот закончиться, и в осведомленных кругах поговаривали о том, что приговор будет самым суровым: есть указание «сверху» подвести Соколова «под вышку», то есть приговорить к расстрелу. Родислав хорошо понимал, что взяточничество далеко не всегда было личной инициативой, продиктованной жаждой обогащения, еще в те времена, когда он был следователем по хозяйственным преступлениям, он постоянно сталкивался с работниками торговли, которые и не собирались заниматься обманом покупателей, хотели работать честно, но с них постоянно требовали мзду заведующие секциями и директора магазинов, которые, в свою очередь, «несли» в районные отделы и управления торговли. А откуда взять деньги на мзду? Из своего кармана? Так в кармане столько нету. Вот и приходилось втягиваться в хищения и злоупотребления. Можно было попытаться не платить, но заканчивалось это, как правило, плохо для храбреца: ему сначала угрожали, объясняя, что он не прав, а потом, если угроза не имела воздействия, приводили ее в исполнение. Нет, не убивали и не пытали, зачем такие страсти! Человека банально подводили под хищение и засовывали за решетку за растрату или недостачу. Проще простого. Родислав отлично понимал, что больше половины всех взяточников и мздоимцев в стране являются таковыми поневоле, просто потому, что система грозит в случае честного поведения отторгнуть их, причем жесточайшим способом. Неужели никто не хочет в этом разбираться? Неужели «наверху» действительно считают, что Соколова и ему подобных надо расстреливать? Сама тенденция вынесения приговоров «для устрашения» пугала Родислава, это очень отдавало революционными «тройками» и красным террором. «Если приговор в отношении директора гастронома действительно окажется смертным и если это не разовая акция, а начало систематических репрессий, то куда мы в результате придем? – думал он. – И какова будет политика нашего министерства? В том числе и кадровая политика? Смирится ли с ней Николай Дмитриевич? Он, конечно, мужик старой закалки, сталинский сокол, но не покажется ли ему это чересчур? И если покажется, то как он себя поведет? И удержится ли в должности? Сплошные вопросы, и ни одного ответа. Я даже не понимаю, чего я хочу больше: чтобы Любин отец остался при высокой должности или чтобы он вышел в отставку. Я не понимаю, хочу ли я уйти к Лизе. Иногда мне кажется, что я готов все отдать за то, чтобы не разлучаться с ней, а иногда думаю, что не хочу никакой другой семьи, кроме той, которая у меня есть. Ах, если бы разрешили двоеженство…»

* * *

В феврале 1984 года умер Юрий Владимирович Андропов, и снова началась череда кадровых перемещений. На этот раз генерал-лейтенант Головин был вынужден подать в отставку. Теперь он сидел дома и занимался в основном тем, что контролировал жизнь дочери и ее семьи, и Любе становилось с каждым днем все труднее скрывать от отца правду и о Родиславе, и о Николаше. Но если Родислав понимал трудности жены и, более того, считал эти трудности их общими проблемами, которые и решать надо сообща, то с сыном договориться было невозможно. Убедившись в течение первого года обучения, что вполне можно учиться, не прилагая бог весть каких усилий, на втором курсе он, что называется, пошел вразнос, постепенно перестал посещать лекции, на которых контроль за посещаемостью стал менее жестким, на семинары ходил через раз и надеялся, что недели усиленной подготовки перед сессией вполне достаточно, чтобы кое-как проскочить зачеты и экзамены. Однако после зимней сессии у него остался «хвост» по диамату. Люба расстроилась, Родислав сердился и ругался, Николай же воспринял «неуд» вполне спокойно и обещал пересдать экзамен до начала второго семестра. Домой он являлся поздно, иногда не являлся вовсе, но справедливости ради надо сказать, что о намерении остаться ночевать «у друзей» он все-таки предупреждал, не вынуждая родителей звонить и искать его в больницах и моргах. Люба периодически просила:

– Коля, будь дома вечером, дед позвонит, ты с ним поговоришь, потом можешь идти куда угодно.