Дорога

- Да уж, могём, - равнодушно соглашался мужичок.

- Сколько гадов видел, все филоны, а ты...

- И я - филон... Это только так, в охотку.

- Значит, гад все-таки?

Прежде чем ответить, тот долго обдумывал ход, потом послюнявил пальцы, нашел нужную карту, выложил ее на кон и все так же равнодушно согласился:

- Гад.

- Даешь, малый!

- Так все гады. Ты-то вот тоже, полагаю, пятерик не за свят дух оттягивал... Да ты не шебур-шись, не шебуршись: ты мне без зла, а мне-то уж сам Бог велел ближнего любить. Так вот... Я тебе по любви этой и толкую. Ну, ты сам посуди: какая корысть на дядю надрываться, а? Это пусть идейные стараются, у них рога длинные... Да они и не задарма... Вон Скопин наш кричит: то да сё, мол... Я бы на его-то месте за пять тысяч и не так блажил... По всей трассе!.. Или вон кореш твой, отставник, старается. Может, он специально к нашему брату приставленный, может, ему за это десятерной кошт идет...

И по мере того, как он говорил, глядя в карты, а не на собеседника, тот начинал темнеть и, словно тетива, вытягиваться. При последних словах парень легонько взял партнера за подбородок и стал медленно цедить в лицо мужичку побелевшими губами:

- Слушай сюда, гнида, ты, видно, как глухарь - не слышишь, что поешь, а? А если бы ты слышал, ты бы сгнил от страху, потому как я сейчас буду бить тебя до третьих кровей вперемежку с дерьмом, или - по-докторски - с калой... Где ты был, хмырь болотный, когда майор в окопах вошь кормил? Где ты, гад, был, когда майор три раза тонул и пять раз горел?..

- Ты что? Ты что? - Мужичок поспешно стряхнул руку соседа и рывком отодвинулся в сторону, утягивая за собой пузатый вещмешок. - Окстись... Я ему без зла, а он... Психа... Форменный уркач... Набирают!

А хилый вдруг потерял всякий интерес к бывшему партнеру и отвернулся к реке.

"Сколяра бы сюда, - горьковато подумал Иван Васильевич про экспедиционного кадровика, - неплохой для него урок классового самосознания. - И тут же отметил: - Да, брат, и для тебя тоже".

Когда в управлении Иван Васильевич отказался от самолета и решил спуститься по реке до Нюшина Камня, вблизи которого начиналась родная для него трасса, а затем пройти по ней до самой базы пешим ходом, многие отговаривали: долгонько, мол. Но он решил, что спешка в его положении уже ни к чему, и теперь не жалел об этом. Сейчас ему, как никогда раньше, требовалось отрешиться от текучей суеты, остаться наедине с собой и подумать, подумать обо всем, о чем ему за повседневными делами некогда было думать: подбить, так сказать, бабки.

Жизнь не давала ему передышки. Со стройки на стройку, из одного конца страны в другой. Семью он с собой не возил, чтобы дать детям спокойно доучиться на одном месте, и поэтому видел ее, как говорится, в авральном порядке, во время отпусков, которые не всегда затягивались. Правда, жена наезжала к нему, но и здесь они виделись урывками: большую часть суток ему приходилось быть в деле. Он все откладывал на "после", и это самое "после" представлялось ему и его домашним чем-то вроде непрерывного праздника в семейном масштабе. Каждый из них так и планировал свое самое заветное желание: "Вот, после того как отец..." И вот оно пришло, его "после", и он с горечью и сожалением должен был сейчас признаться себе, что праздника не состоялось...

А берег тек и тек себе на юг, будто утверждая всей своей непрерывной дремотностью, что он вечен и неистребим, как вечна и неистребима вода у его подножья и небо над его островерхим воинством: так было, так есть, и так будет.

Но разговоры вокруг Ивана Васильевича все же держались на одном дыхании, на одной и той же, казалось, теме, главным направляющим словом в которой победно трепетало: "дорога".

Неподалеку от него, усевшись в кружок, закусывали рабочие, судя по новеньким спецовкам - весеннего набора. Один из них, жердеватый и жилистый парень лет тридцати, ухватисто и толково разделывая кусок красной рыбы, убеждающе подсчитывал:

- Тыщу двести чистыми. Ну, не без того, чтобы выпить... Бросаю пять бумаг... Семьсот остается... Вот тебе, Анюта, и крыша новая, и самой на платье, пряники пацанам.

- Ты бы, Митя, - смешливо похрустывал луковицей его сосед, губатый, белозубый, улыбчивый, - на другой день опосля похмелья деньги считал, так-то оно целее.

- Тебе что, - беззлобно огрызнулся первый, - ни кола ни двора, ни нахлебников, вот и хлопаешь пастью...

- Любил кататься, - озорно хохотнул чубатый, - люби и саночки возить. За тебя дитёв-то не сосед делал.

- А, что с тобой, балаболкой, и говорить...

Третий, в ношеной кожаной куртке, явно с чужого плеча, и кепке-москвичке, только усмехался, и снисходительная эта усмешечка, выскользнув из одного уголка его нетвердых губ, возникала в другом. При этом он изредка взглядывал в сторону Ивана Васильевича, как бы приобщая его к своей молчаливой иронии.