Дорога

Даниэль-Совенок, который в этот день прислуживал священнику, с открытым ртом слушал разговор дона Хосе с женщинами. Он хотел уйти, но, поняв, что в селении собираются устроить кино, остался.

Дон Хосе, священник, успокоил Каталину-Зайчиху:

— Не суди о людях неосмотрительно, дочь моя. Панчо в сущности неплохой человек.

Перечница-старшая вскочила как ужаленная.

— Отец мой, разве можно быть хорошим человеком, если не веришь в бога? — сказала она.

Камила, другая Зайчиха, выпятила свою пышную грудь и отрезала:

— Панчо, чтобы заработать песету, способен продать душу дьяволу. Уж я это знаю.

Тут вне себя от возбуждения вмешалась Рита-Дуреха, жена сапожника:

— Душу этот прощелыга уже продал. Дьяволу не придется заплатить за нее и двух реалов. Мы все это знаем.

В конце концов дон Хосе, священник, решил вопрос своей властью. Он назначил комиссию во главе с Перечницей-старшей, которой поручалось договориться с Панчо-Безбожником и съездить в город, чтобы приобрести кинопроектор. Все нашли это решение превосходным. В заключение дон Хосе объявил, что церковные сборы в течение ближайших двух месяцев пойдут на приобретение новой сутаны для священника. Все похвалили эту мысль, и Перечница, считая, что ее обязывает к этому положение, первой внесла дуро.

Три месяца спустя в конюшне Панчо, которую заново побелили и в которой проделали дезинфекцию, на радость всей долине открылось кино. Первый сеанс имел огромный успех. Едва ли нашлась хоть одна строптивая парочка, оставшаяся в лугах и лесах. Но через две недели возникла новая проблема. Больше не имелось «истинно католических» картин. Пришлось слегка поступиться взыскательностью и допустить на экран кое-какие фривольности. Дон Хосе, священник, успокаивал свою совесть, цепляясь, как утопающий за соломинку, за теорию наименьшего зла.

— Все-таки лучше, чтобы они собирались здесь, чем тискали друг друга в лугах, — говорил он.

Прошел еще месяц, и фривольность лент, которые присылали из города, еще возросла. С другой стороны, парочки, которые раньше в сумерках уходили в луга и в леса, теперь, пользуясь полутьмой, без стеснения любезничали в зале.

Однажды посреди сеанса зажегся свет, и Паскуалон с мельницы попался с поличным: невеста сидела у него на коленях. Дело оборачивалось плохо, и в начале октября дон Хосе, настоящий святой, собрал у себя дома комиссию.

— Надо принять срочные меры. По правде сказать, и картины уже не назовешь нравственными, и зрители не ведут себя в зале как подобает. Мы скатились к тому самому, против чего боролись, — сказал он.

— Давайте не будем выключать свет в зале и установим строгую цензуру над картинами, — предложила Перечница-Старшая.

После долгого обсуждения это предложение было принято. В цензурный комитет вошли дон Хосе, священник, Перечница-старшая и Трино, ризничий. Они собирались по субботам в конюшне Панчо и просматривали картину, которую предполагалось показывать на следующий день.

Однажды вечером они остановили просмотр на сомнительной сцене.

— По-моему, у этой беспутницы слишком короткая юбка, дон Хосе, — сказала Перечница.

— Мне тоже так показалось, — сказал дон Хосе. И, повернувшись к Трино, ризничему, который, не моргая, с открытым ртом глазел на женщину, застывшую на экране, пригрозил ему: — Перестань так пялить глаза, Трино, не то я исключу тебя из цензурного комитета.

Трино был плюгавый человечек, недалекий и бесхарактерный. Глаза у него были кроткие и водянистые, а борода не росла, и это придавало его лицу придурковатое выражение. Вдобавок он был очень неуклюж, и это особенно бросалось в глаза, когда он шел, — казалось, ему при каждом шаге приходится делать усилие, чтобы вытеснить своим телом соответствующий объем воздуха. Словом, не человек, а несчастье. Правда, даже самый убогий на что-нибудь годится, и Трино, ризничий, можно сказать, виртуозно играл на фисгармонии.

Выслушав замечание священника, Трино смущенно потупил глаза и глупо улыбнулся. Священник был прав, но, черт возьми, у этой женщины на экране были восхитительные ножки — такие не часто встречаются.

Дон Хосе, священник, видел, что трудности возрастают с каждым днем. Даже Трино, цензор и ризничий, в помышлениях своих грешил с этими бабами на экране, которые с величайшим бесстыдством показывали ноги. Нелегким делом было бороться с вожделениями всей долины, а дон Хосе чувствовал себя уже очень старым и усталым.

Нововведение в виде лампочек, горящих во время сеанса, зрители встретили с неумеренной враждебностью. В первый день они подняли свист, во второй — перебили лампочки картошками. Комиссия снова собралась. Обыкновенные лампочки, при свете которых на экране все бледнело и расплывалось, заменили красными. Но тогда публика набросилась на купюры. Коллективный протест выразил Паскуалон с мельницы:

— Вот что, донья Лола, я человек прямой и скажу вам начистоту: по-моему, если из кино убрать ножки и поцелуи, на нем можно поставить крест.

Другие парни поддержали его:

— Или пусть нам показывают картины без купюр, или мы опять начнем уходить в лес.