Дорога без возврата

– Жизнь, поп, с Богом ли, без него ль, с надеждой или без, это дорога без конца и без начала, дорога, которая ведет по скользкому краешку гигантской жестяной воронки. Большинство людей не замечает, что ходит по кругу, бесчисленное множество раз проходя мимо одной и той же точки на скользком, узком краешке. Но есть такие, которым случается оступиться. Упасть. И тогда конец им, они никогда уже не возвернутся на этот краешек, не продолжат своего бесконечного кругового движения. Будут скользить, опускаться вниз до тех пор, пока все не встретятся у выхода из воронки, в самом узком ее месте. Встретятся, но только на мгновение, потому что дальше, под воронкой, их ждет бездна, пучина, пропасть. И этот подмываемый волнами замок на скале как раз такое место и есть. Отверстие воронки. Тебе это понятно, поп?

– Нет. Однако полагаю, что ты и сам-то не понимаешь причину моего непонимания.

– К черту причину, да и следствие, sicut in coelo et in terris. Пей, поп.

Мы пили до поздней ночи. Капеллан перенес обильное возлияние на удивление хорошо. Со мной было хуже. Я упился, говорю вам, жутчайшим образом. Заглушил в себе… все… Во всяком случае, так мне казалось…

* Берегись (лат.).

Сегодня море свинцовое. Сегодня море злое. Я чувствую его гнев и уважаю его. Я понимаю Бранвен, понимаю ее страх. Но причин не понимаю. И ее слов тоже.

Сегодня замок пуст и ужасающе тих. Тристана треплет лихоманка. Изольда и Бранвен – у него. Я, Моргольт из Ольстера, стою на стене замка и гляжу на море.

Никаких признаков паруса.

Когда она вошла, я не спал. И не удивился. Все было так, словно я этого ждал. Странная встреча на побережье, поездка через дюны и поля, дурной инцидент с Беком де Корбеном и его дружками, вечер при свечах, тепло ее тела, когда я обнимал ее на стенах замка, а прежде всего аура любви и смерти, заполняющая Карэ, – все это сблизило нас, связало. Я уже начал ловить себя на мысли, что мне трудно будет расстаться…

С Бр анвен.

Она не произнесла ни слова. Отстегнула брошь, скрепляющую накидку на плече, опустила на пол тяжелую ткань. Быстро скинула рубашку, прямую, из грубого полотна, такую, какие и по сей день носят ирландские девушки. Повернулась боком, освещенная красноватыми отблесками огня, ползающего по поленьям в камине и следящего за ней пылающими зрачками углей.

Так же молча я подвинулся, уступая ей место рядом. Она медленно легла, отвернула голову. Я накрыл ее мехом. Мы молчали. Оба. Я и Бранвен. Лежали неподвижно и глядели на бегающие по потолку тени.

– Я не могла уснуть, – сказала она. – Море…

– Знаю. Я тоже слышу его.

– Я боюсь, Моргольт.

– Я рядом.

– Будь рядом…

Я обнял ее как только мог ласково, нежно. Она обхватила мне шею руками, прижалась лицом к щеке, обожгла горячим дыханием. Я прикасался к ней осторожно, борясь с ликующим желанием прижать крепче, жаждой грубой, жадной ласки, так, словно касался перьев сокола, ноздрей пугливого коня. Я касался ее волос, шеи, плеч, ее полных, изумительной формы грудей с маленькими сосочками. Касался ее бедер, которые, подумать только, совсем недавно казались мне слишком крутыми, а оказались изумительно округлыми. Касался ее гладких ляжек, ее женственности, места, которое не называют, ибо даже в мыслях я не осмелился бы у нее назвать его так, как привык. Одним из ирландских, валлийских или саксонских слов. Потому что это было бы все равно что Стоунхендж назвать грудой камней. Все равно что Гластонбери-Тор назвать пригорком.

Она дрожала, нетерпеливо поддавалась моим ладоням, управляла ими движениями тела. Она домогалась, требовала немым языком, бурным прерывистым дыханием. Она умоляла меня своей минутной податливостью, мягкой и теплой, чтобы через мгновение напрячься, застыть вибрирующим бриллиантом.

– Люби меня, Моргольт, – шепнула она. – Люби меня.

Она была отважна, ненасытна, нетерпелива. Но, беззащитная и беспомощная в моих руках, вынуждена была подчиниться моей спокойной, осторожной, сдержанной любви. Моей. Такой, какой жаждал я. Такой, какой хотел для нее я. Потому что в той любви, которую пыталась мне навязать она, я ощущал страх, жертвенность и самоотречение, а я не хотел, чтобы она боялась, чтобы жертвовала ради меня чем-либо, чтобы отрекалась от чего бы то ни было. И поставил на своем.

Во всяком случае, так мне казалось.

Я чувствовал, как замок дрожит в медленном ритме бьющихся о скалу волн.

– Бранвен…

Она прижалась ко мне, жаркая, а у ее пота был аромат мокрых перьев.

– Моргольт… Как хорошо…

– Что, Бранвен?

– Как хорошо жить.

Мы долго молчали. А потом я задал вопрос. Тот, который не должен был задавать:

– Бранвен… А она… А Изольда приплывет сюда из Тинтагеля?

– Не знаю.

– Не знаешь? Ты? Ее наперсница? Ты, которая… Я замолчал.

О Луг и Лир, что же я за кретин, подумал я. Что за идиотский болван…

– Не мучайся, – сказала она. – Спроси меня об этом.

– О чем?

– О первой ночи Изольды и короля Марка.

– Ах, об этом? Представь себе, мне это неинтересно.

– Думаю, ты лжешь. Я не ответил. Она была права.