Дорога через ночь

Способный музыкант, старательно и мягко доказывавший нам, что музыка способна проникать к глубинам лучших чувств человека и будить их, пианист не мог понять, как совмещает Дрюкашка жестокость с любовью к музыке.

- Садист он, Миша, - отозвался Самарцев, положив руку ему на плечо. А садисты любят это: музыку после истязаний слушать, об искусстве со своими жертвами разговаривать, пейзажики рисовать или чужие коллекционировать. Психопат этот Дрюкашка, и больше ничего...

Едва остынув от злобного возбуждения, Зверин сникал и долго не поднимал глаз. А когда поднимал, они казались погасшими.

Злость и ненависть Федунова к немцам не утихали ни на минуту.

По пути в немецкий тыл колонна пленных прошла через его деревню, и Павел увидел на месте родной избы лишь фундамент да почерневшую печь. От старухи соседки, подававшей пленным воду и картошку, узнал, что отец и мать погибли тут, а сестренку угнали в Германию. Озлобленный и без того, он ожесточился до крайности. Иногда Федунов показывал себе на грудь:

- У меня сердце горит, будто в него нож всадили да там насовсем и оставили...

Он трижды бегал из плена. Его ловили, били и, наконец, бросили в концлагерь.

Лишь после того как меня познакомили с участниками замысла, а те признали меня "своим", решился Самарцев поговорить о моем приятеле.

- Ты давно знаешь Устругова? - спросил он меня.

- Нет, не очень давно. А что?

- Какой-то он странный, непонятный, - проговорил Вася, почти повторяя мои слова о Георгии, сказанные в вечер первого знакомства в Химках. Силища в нем огромная и упрямство просто необыкновенное. Гробокопатель руки об него обломал, а он все держится. Как репей у Толстого. Помнишь в "Хаджи-Мурате"? Его и рубили, и рвали, и колесом переехали, и внутренности вывернули, а он все стоял и стоял. Так и Устругов. Но какой же неповоротливый! Прямо паровой каток. А лицо? У этого никогда не надо спрашивать, как чувствует себя или что думает. Все на лице, как на вывеске, написано.

- Не умеет хитрить и притворяться, - вступился я за друга. - Не привык еще, жизнь мало видел... Но вообще-то толковый парень и товарищ хороший. Друзей никогда не подведет...

Самарцев помолчал немного, потом придвинул свое лицо еще ближе.

- Сознательно - не подведет. А невольно?

- Думаю, и невольно не подведет.

- Нужно не думать, а твердо знать.

- Не подведет. Уверен, что не подведет.

Еще немного помолчав, Василий, словно думая вслух, сказал:

- Он очень мог бы пригодиться. Только бы к силе его проворства да смышлености побольше.

- Он проворен, когда надо, - подхватил я. - Я видел, как он на фронте действовал. Сначала думаешь, вот тихоход попался, а присмотришься внимательнее, завидно становится: неторопливо у него все, да споро.

Хитровато сощурив глаза, Самарцев посмотрел на меня и легонько хлопнул по плечу.

- Правильно, Костя, делаешь, что за товарища крепко держишься. Дружба без веры друг в друга - пустоцвет, плодов у нее никогда не будет.

Однако несколько дней спустя Вася подошел ко мне со сжатыми губами и каким-то необычно колючим взглядом: верный признак неудачи, обиды или раздражения.

- Дружок-то твой отмолчался, когда я насчет побега спросил его.

- Может, просто не расслышал. Или не понял.

- И расслышал и понял. Посмотрел на меня отчужденно и отвернулся.

- Я поговорю с ним, я сам поговорю с ним, - пробормотал я.

Самарцев положил руку на мое плечо и стиснул.

- Нельзя. Этого делать нельзя. Он не должен знать никого, кроме меня...

Но Устругов сам заговорил со мной. После неудачного побега из лагеря военнопленных он не хотел "пробовать еще раз".

- Авантюра это, - уныло пробормотал Георгий. - Авантюра...

- А тут быть не авантюра? Они же могут в любой день выполнить свою угрозу и повесят.

- Могут, конечно, - бесстрастно согласился он и совершенно обреченно добавил: - Да теперь уж все равно.

И мне пришлось снова, как в лагере Дипхольца, долго говорить с ним, чтобы вызвать интерес к побегу.

- Что же, я - как все, - вяло сказал Георгий. - Если ты и другие наши за побег, я - тоже... Я - как все...

У молодости больше отваги, чем мудрости, больше решимости, чем терпения. Мы видели только риск там, где таилась серьезная опасность. Еще не знали того, что умение видеть вещи и события такими, какие они есть, дается лишь опытом, а опыт - возрастом. У нас не было опыта, и в счастливом неведении мы легко разрубали запутанные узлы и преодолевали неодолимые препятствия.

Все ждали возможности вырваться на волю с мучительным нетерпением, но сдерживались. Однако Зверин и Федунов иногда взвинчивали других, и мы тоже готовы были действовать очертя голову. Едва оставались одни, Миша начинал приставать к Самарцеву, чуть ли не беря его "за грудки".

- Ну, когда же? Когда?

Василий советовал ждать. Это вызывало у пианиста ярость.

- Чего ждать? Когда нас всех перевешают? Или в "медицинском блоке" уморят? Мы не можем ждать долго, не можем.

Самарцев осторожно отводил его руки.

- Должны ждать, брате мой. Должны ждать, когда за лагерем окажемся. Отсюда нет надежды вырваться.

- Да не можем мы ждать.