Дорога дней

Я и Чко нервно покусывали кончики карандашей.

Проверка окончилась, звеньевой Асатур подошел к «Умерла — да здравствует» и громко отчеканил:

— Товарищ Амбакумян, проверено, подпишитесь!

Учительница зевнула, закрыла книгу, улыбнулась Асатуру, затем подошла к нам и, не заглянув в тетради, подписалась в зачетной книжке звена. Урок кончился.

Вечером я и Чко снова пошли к товарищу Папаяну. Они с Егинэ решили заниматься с нами по старой школьной программе.

„МОДЕЛЬНЫЕ“ ТУФЛИ

Два дня подряд лил дождь.

На огороде луковые грядки потонули в воде.

Тан, тин, тон! — монотонно падали в комнате капли. Все ведра, корыто и даже тарелки были расставлены на полу. В единственном сухом углу, куда я и отец перетащили тахту, лежала Зарик.

Термометр, который бог знает когда был куплен и всегда мирно почивал в мамином сундуке, теперь лежал возле тахты, на покрытом газетой стуле, и с холодным безразличием показывал 38 градусов.

Так было всегда: днем 37,5, после обеда — 38. Вначале мама даже подумала, что термометр испорчен.

— Этот проклятый еще со времен царя Никола. Кто знает, может, испортился?

По ее просьбе я принес термометр Папаянов, но и он показывал столько же…

Зарик спала.

Отец, понурив голову, сидел у ее ног и даже не замечал, как с потолка на его спину каплет вода. Мать то и дело выносила вылить во двор дождевую воду. Каждый раз она поспешно закрывала за собой дверь и горестно шептала:

— Как бы ребенок не простудился.

А в комнате сырость каплями оседала на стенах.

Несколько дней назад был врач и сказал, что больной необходим чистый воздух и усиленное питание. Усиленное питание — это было понятно; что же касается чистого воздуха, — об этом у матери было особое мнение.

— Еще чего надумал, окаянный! — ворчала она в адрес врача. — Держать дверь открытой, чтобы ребенок простудился.

А Зарик вот уже несколько дней почти ничего не ела.

— Зарик-джан, — упрашивала мать, — подумай-ка: может, чего вкусненького хочешь?

— Я думаю, мама, — слабо улыбалась Зарик, — только ничего не хочется.

Однажды ей захотелось винограду. Я помчался на Кантар. Когда продавец-азербайджанец узнал, что виноград для больного, он из трех корзин выбрал самые лучшие гроздья и сказал:

— Бери, сынок, да поможет больному аллах…

Я нес виноград и мечтал. Эх, если бы все было так, как в сказках Мариам-баджи! И мир был бы как сказка… Принесу я домой виноград, положит Зарик в рот одну ягодку, и вдруг заблестят ее глаза, зарумянятся, нальются щеки. Съест она одну кисточку, наберется сил, сядет в постели, съест вторую — свесит ноги, съест третью — встанет здоровая и веселая, возьмет книжку в руки и пойдет в свое педагогическое училище.

Когда я пришел домой, Зарик уже забыла про виноград. По просьбе матери она оторвала одну ягодку и нехотя пожевала ее, а я с волнением уставился на ее бледные щеки. Но чуда не произошло.

Как снегурочка, растаяла моя сказка, и, чтобы не расплакаться при сестре и при родителях, я выскочил из комнаты.

…Зарик спала.

— Рач, — подняв голову, тихо позвал отец.

— Что?

— Знаешь лавку Цолака?

— Какого Цолака?

— Того, что возле Кантара.

— Да, знаю, — обманул я.

Никакого Цолака я не знал, но не хотелось огорчать отца, к тому же я был уверен, что на Кантаре легко отыщу этого Цолака.

— Ну хорошо. Значит, пойдешь, скажешь ему: «Отец согласен».

— Потом?

— Потом принесешь то, что он даст.

— Сейчас пойти?

— Да, сейчас, он там будет.

И я зашлепал по лужам к Кантару.

Цолака я нашел легко, вернее, он сам меня нашел. Когда я проходил мимо лавок, кто-то окликнул:

— Эй, парень!

Я остановился. Передо мной стоял толстяк, которого я видел несколько лет назад, когда «ограбили» магазин парона Рапаэла.

— Эй, парень, — снова позвал он, — ты не сын нашего Месропа?

— Сын, — ответил я.

— Смотри, как вырос! Ну, как твоя сестра?

— Не знаю, — вздохнул я.

— Плохо, да? Вай-вай-вай! — покачал он головой. — А куда это ты в такой дождь?

Я сказал.

— Вот как? — улыбнулся лавочник. — Ну тогда входи, значит, ты ко мне.

Скоро я уже возвращался домой. Под мышкой у меня был сверток, а в кармане промокшего пиджака лежали десять рублей. Вручая их мне, Цолак наказал:

— Скажешь отцу: «Дядя Цолак говорит — «я своему слову хозяин». А это вот задаток.

Дома отец развернул сверток. Это были тонкие, блестящие куски кожи.

— Рач, сынок, никому ничего не говори, — робко попросил он.

С этого дня у меня появились новые заботы.

Еще по дороге я понял, что «дядя» Цолак тайком скупает ворованную кожу, а отец согласился из нее шить туфли.

Раз в неделю со свертком под мышкой я отправлялся в лавку Цолака. Здесь он вытаскивал сшитые отцом «модельные» туфли, тщательно рассматривал их и, вздыхая, говорил:

— Плохо шьет, да что поделаешь, свой ведь человек, туго ему нынче приходится. Эй, парень, как сестра? — И, не дожидаясь ответа, проходил куда-то в глубь лавки, откуда вскоре возвращался с другим свертком в руках. — Скажешь отцу, две пары тридцать восьмого. А если спросят по дороге, скажешь, мол, продукты несу для сестры.

Никто меня не спрашивал, что в этом свертке, но я уже не мог, как прежде, спокойно смотреть в глаза знакомым.