Дорога дней

— Нет, Рач живет в наших краях, — ответила Шушик. — Спокойной ночи, товарищ командир…

Асатур ушел расстроенный, и, как ни странно, во мне даже шевельнулась какая-то жалость к нему.

— Ой, я очень боюсь собак! — сказала Шушик и взяла меня под руку.

Было уже поздно. На улицах ни души. Я молчал, взволнованный дневными впечатлениями и присутствием Шушик.

— Ты не боишься собак? — спросила она.

— Собак? Нет, не боюсь.

— А людей?

Странный вопрос. Я долго думал. Всякие встречались люди, и хорошие и плохие: парон Рапаэл и Газар, тикин Грануш и Мариам-баджи, убийца Длинный и Вардан-Карапет, товарищ Шахнабатян и товарищ Папаян, Газет-Маркар и десять Амазов, «Умерла — да здравствует» и она, Шушик…

— Нет, не боюсь, — наконец ответил я.

— И я не боюсь, — сказала Шушик. — Я очень люблю людей, очень люблю…

Не знаю почему, я рассказал Шушик про Шапа и Нунуш, сказал, что Нунуш очень похожа на нее и что я очень люблю Нунуш.

Мы уже давно дошли до ее дома, стояли под деревом и разговаривали. И я вновь и вновь повторял ей, как люблю Нунуш.

НАШИ С НАЗИК НЕПРИЯТНОСТИ И ДЕСЯТЫЙ ЧЛЕН СЕМЬИ

В августе в музыкальной школе начались приемные экзамены. Шап и Назик с нетерпением ожидали этого, но больше всех не терпелось мне: ведь я собирался поразить товарища Папаяна.

Шап блестяще сдал экзамен, его даже приняли сразу во второй класс. А Назик…

— Ты ошибся. Ничего, всякое случается, — утешал меня Папаян. — Ведь у бедной девочки неважный слух.

Я едва сдерживал слезы!

— А как же она готовила уроки?

— Бывает, — говорил Папаян, — бывает. Девочка просто очень увлеклась игрой на рояле.

Я верил моему учителю. Вспомнил, как зачарованно смотрела Назик на мои руки, когда я играл. Учитель мой все понимает и прощает, но я-то не могу себе простить — ведь я обещал ей… Она выскочила из экзаменационной комнаты и убежала. Я понимал — убежала поплакать.

Я пошел за ней, разыскал ее, обнял. Она всхлипнула и стала колотить меня по груди маленькими кулачками.

— Не хочу, нет!..

Люди, собравшись во дворе музыкальной школы, с удивлением смотрели на нас, а Назик все плакала, топала ногами.

— Нунуш-джан, Нунуш-джан… — повторял я, беспомощно оглядываясь.

Я взял ее на руки и почему-то пошел к Шапам. Все были дома. Девять коротышек с любопытством уставились на нас. Я уложил обессилевшую девочку на тахту.

Я рассказал Сагануш и Амазу о печальном событии.

— Ничего, всякое бывает.

Чтобы утешить меня, Амаз вспомнил какую-то смешную историю из своей жизни.

— Эх, Рач-джан, столько мы еще в жизни наделаем ошибок, и ты и я — люди ведь…

Но я не находил себе места. Хотелось побыть одному. Я попрощался, Шап вышел вместе со мной. Я попросил его сходить в интернат и сказать воспитательнице, что Назик у них.

Утром чуть свет я пришел в интернат, но девочки там не было.

— Где Нунуш? — с тревогой спросил я у воспитательницы.

Она улыбнулась.

— Твой коротышка еще раз приходил, принес от отца записку. Просил, чтобы разрешили оставить девочку еще на один день.

Я пошел к Шапу. Взрослых не было дома. Назик сидела на тахте, а девять коротышек всячески старались развеселить Назик.

С тех пор Назик почти каждый день бывала в гостях у Шапа. Девочка шла туда с большой охотой. Видимо, ей нравилась молчаливая преданность девяти рыцарей.

Между тем Амаз с каждым днем становился задумчивее.

— Амаз!

— Что, Рач-джан?

— Ты вроде какой-то грустный.

— Да нет, с чего ты?

И так день, два, три. Я чувствовал, что он чем-то сильно озабочен.

И однажды, когда мы были одни, Амаз сказал:

— Рач-джан, я и Сагануш долго думали. Я вот говорю: где девять, там и десять. Да и ребенок хорошо себя чувствует среди этих чертенят. Ну, а у нас, сам знаешь, дочки нет… И ей хорошо будет, и нам в радость… Что скажешь, Рач-джан?

Маленького роста был Амаз, но как вдруг вырос в моих глазах он, отец девятерых детей, собиравшийся удочерить десятого!

В РЯДАХ

Маленький билет в клеенчатой обложке.

Когда тебе протягивают этот билет и рядом с портретом Ленина ты видишь красиво выведенную черной тушью свою фамилию, сердце переполняется невыразимым чувством.

Юноша, вручивший этот билет, наверно, хорошо понимает тебя. Он мягко улыбается:

— Ну, поздравляю, будь достоин…

Ты что-то невнятно отвечаешь, берешь билет и выскакиваешь на улицу. Хочется кричать, сообщить всем, что ты теперь комсомолец, член Ленинского комсомола.

Нащупываешь в кармане билет, сердце поет от счастья, и ты спешишь домой — поделиться своей радостью с близкими…

Мать сидит под тутовым деревом, перебирает рис.

После смерти Зарик она почти перестала улыбаться, а Мариам-баджи, Эрикназ и другие женщины стараются не оставлять ее одну.

Я подошел. Она подняла голову:

— Пришел, сынок?

— Да, мама.

Я вынул из кармана комсомольский билет и протянул ей.

Глаза матери увлажнились, а Мариам-баджи медленно прочла:

— «Рач Месропович Данелян».

Мариам-баджи и мать, конечно, не могли понять моего счастья. Мать просто радовалась за меня, а Мариам-баджи, не зная, что сказать, проговорила!

— Да хранит тебя господь! Хороший, очень красивый…

Всем, кроме Грануш, я показал свой билет.