Дорога доблести

Есть люди, которые не считают женщину венцом божественного творения. Они - "выше секса", им следовало бы родиться устрицами. А по мне, приятно смотреть на любую женщину (даже на шоколадных крошек, хоть они меня и отпугивали). Вся разница в том, что на одних смотреть приятно, а на других - очень приятно. Некоторые толстоваты, другие - худощавы, одни молоденькие, другие - постарше. Некоторые выглядят так, будто только что вышли из "Folies Bergeres"<"Фоли Бержер" - одно из известнейший парижских кабаре.>. С одной из таких я познакомился и оказалось, что близок к истине - это была шведка, работавшая "nue"<Актриса стриптиза.> в одном из парижских кабаре. Она со мной практиковалась в английском, я с ней - во французском, она обещала меня накормить настоящим шведским обедом, когда я приеду в Стокгольм, а я готовил ей обеды на спиртовке, мы напивались vin ordinaire<Дешевое местное вино.>, и она требовала, чтобы я рассказал, откуда у меня шрам, так что приходилось что-то выдумывать. Марьятта была прекрасным лекарством для солдатских нервишек, и я огорчился, когда ее отпуск истек.

А стриптиз все длился. Спустя три дня после отъезда шведки я сидел на Гротто-бич, облокотясь на скалу, и решал кроссворд, как вдруг почувствовал, что глаза у меня разъезжаются в разные стороны в тщетном усилии оторваться от самой великолепной женщины, какую я когда-либо видел.

Женщина или девушка - не знаю. С первого взгляда я дал ей лет 18-20, но потом, когда взглянул на ее лицо вблизи, она показалась мне не то 18-летней, не то 40-летней, а может и 140-летней. Она обладала безупречной красотой, которая не зависела от возраста. Ну, как Елена Прекрасная или Клеопатра. Вполне возможно, что это и была Елена Прекрасная, так как Клеопатрой она быть не могла, это точно - та, как известно, рыжая, а эта яркая натуральная блондинка. Кожа у нее была золотистой, как корочка у свежеподжаренного гренка, причем на теле ни следа от бикини, а волосы на два тона светлее кожи. Они свободно струились по спине восхитительными волнами и, казалось, никогда не знали ножниц.

Рост высокий, чуть пониже меня и, надо думать, вес тоже поменьше, жира никакого, совсем никакого, кроме той тонкой прокладки под кожей, что так смягчает женские формы, скрывая мускульный каркас. Осанка ее напоминала о ленивой мощи львицы.

Плечи широкие для женщины, почти такие же широкие, как ее полные женственные бедра. Талия могла бы показаться толстоватой у женщины более низкого роста, а у нее она выглядела восхитительно тонкой. Живот не впалый, а соблазнительно круглящийся под тяжелой грудью. Груди... Только ее мощная грудная клетка могла поддерживать тяжесть таких грудей, которые в другой ситуации могли бы показаться слишком роскошными. Они были крепки и высоки и лишь чуть подрагивали в такт шагам, увенчанные розовато-коричневыми сосками - женскими, не девичьими.

Пупок заставлял вспомнить эпитеты древних персидских поэтов, любивших сравнивать его с драгоценными каменьями. Ноги длинные, даже учитывая ее рост; кисти рук и ступни не маленькие, но тонкие и грациозные. Она вся была изумительно изящна, и просто невозможно было представить ее в какой-нибудь вульгарной позиции. И это при том, что тело ее было столь гибко, что, казалось, она, как кошка, может принять любую, самую невероятную позу.

Ее лицо! Как описать абсолютное совершенство? Разве что сказать, что увидев такое лицо один раз, вы уже никогда его не забудете. Губы полные, рот довольно большой, слегка изогнутый в легкой улыбке, даже если лицо совершенно спокойно. Губы ярко-красные, но если она и пользовалась косметикой, то так искусно, что я не заметил и следа краски, а это уже делало ее уникальной, так как в этот год все женщины увлекались макияжем "Континенталь", ненатуральным, как корсет, и наглым, как ухмылка шлюхи.

Нос прямой и крупный. Не какая-нибудь "кнопка". Глаза... Она перехватила мой восхищенный взгляд. Разумеется, женщины готовы к тому, чтобы на них смотрели, готовы как в обнаженном виде, так и в бальном платье. Но такое беззастенчивое разглядывание хоть кому может показаться хамством. Тем не менее я сдался лишь через несколько секунд, стараясь запомнить каждую линию ее тела, каждый его изгиб.

Наши взгляды встретились, она смотрела на меня так же прямо и упорно, как я на нее. Я покраснел, но отвести глаз все равно не смог. Ее глаза были такого темно-голубого цвета, что казались почти черными, во всяком случае были темнее моих - карих. Я хрипло сказал:

- Pardonnez-moi, ma'm'selle<Извините, мамзель (фр.)>, - и усилием воли отвел взгляд.

Она ответила по-английски:

- О, я не возражаю. Смотрите сколько угодно, - и с ног до головы оглядела меня, так же тщательно изучая мое тело, как я изучал ее. У нее было теплое глубокое контральто, удивительно глубокое, особенно на нижнем регистре.

Потом она сделала два шага и оказалась рядом со мной. Я хотел встать, но она жестом приказала мне сидеть, жестом таким повелительным, будто всю жизнь только и делала, что отдавала приказы.