Дорога долгая легка… (сборник)

— Но это от вас не зависит. И потому, пожалуйста… Идите в мансарду. Смотрите в море. Я хочу еще. Я хочу про Африку, про жирафа, про волшебное озеро Чад… Чад… Чад… Ну подумайте о других. О грядущих поколениях, которым это достанется. О вечном. О тех, кто придет…

— А почему эти грядущие поколения должны обладать для меня большей весомостью, чем мы с вами… Чем те, кто ушел… Нас больше. Разве вы не ощущаете, что есть нечто безобразное в этом торжестве временного над вечным… Оно не приведет вас к добру. — Незнакомец вдруг сник и добавил тихо: — Надо идти.

— Тише! Что это? — сказал Лурье. — Что-то скребется…

Незнакомец прислушался.

— А-а-а… — Он извлек из кармана спичечный коробок, за ним другой. — Тарантулы. Я их выпускаю, и они дерутся. Хотите посмотреть? Великолепное зрелище, когда они сходятся. Один на один. И бьются, как подобает мужчинам. Насмерть. В тот момент, как один из них вонзает другому в затылок…

— Выход агрессивным эмоциям… Вам это нужно… — сказал Лурье и с тревогой подумал о добродушном человеке в длинной рубахе.

— Слушайте, — гневно сказал незнакомец. — Вы что, в сумасшедшем доме?

— Вы считаете себя вполне нормальным? — полюбопытствовал Лурье.

— А вы не считаете? — спросил незнакомец с опасением.

— Как вам сказать… У вас притуплен инстинкт самосохранения… Это не приведет вас к добру…

Лурье прислушивался к удаляющейся походке. Как он мог так ошибиться? Этот был из других гусаров, и он плохо кончит. Впрочем, кончить — разве можно кончить хорошо? Ох, как это страшно — когда все кончится. Неужели и он, современный человек Владимир Лурье, преодолевающий преграду времени, все же боится его неумолимого хода?

* * *

Марина была одна на пляже. Она знала, что Евстафенко может прийти. Она сказала ему достаточно ясно. А что, если он не понял? Или не захочет прийти? Или кто-нибудь отвлечет его? Может, она была слишком тонкой?

Поверху прошел пограничный патруль. Один из солдат рассказывал другому с ностальгической тоской:

— Каждый раз она мне пол-литра. Или вина хорошего, не то что здешняя кислятина. А закусить у них свое. Я сперва поем как следует, выпью…

Море вдруг зашевелилось, залепетало, всплеснуло. Само по себе — без ветра, без катеров…

* * *

Волошин остановился, отступил на шаг. Лиля сказала:

— Если уйдете или пройдете — будет горько. Только все же проходите или уходите, если это нужно… В вас для меня скрыты многие слова. Не знаю, что в вас такое, во что я верую, чего жду от вас… Но мне тихо и радостно, когда думаю о вас…

— Лиля…

— Да, да. Я все время прислушиваюсь к голосам внутри меня: точно огонь. Происходит какая-то великая тайна, но я не знаю что. Иногда хочется думать, что я прекрасна, и плакать…

— Вы прекрасны. — Он с трудом обрел дыхание, сказал: — Хотите идти одной дорогой?.. Мы пойдем вместе сквозь боль, сквозь страдание, сквозь искусство, сквозь жизнь — к вечному познанию, к вечной силе…

Марина увидела, что Евстафенко спускается к пляжу, и вышла из-под навеса боком, словно бы не замечая его, а глядя на море, за темный горизонт. Он подошел, тронул ее за плечо.

— Это я, — сказал он.

Марина понимала взрывную силу этой фразы. Но сумела не обернуться, сказала:

— В детстве я думала, что небо это и есть море. И я сказала папе: «Посмотри, какое высокое море!»

«Как она поэтична», — подумал Евстафенко и спросил нежно:

— Как звали вашего папу?

— Аркадий, в семье его звали Хосе-Аркади, — сказала она и подумала: «Неужели он узнал, что папу звали Арон? Какая мерзость, уже сказали. И неужели это не безразлично ему?»

— Мне это безразлично, — сказал он.

— Что-то есть хочется, — сказала она, и он подумал, что она мило ребячлива. — Мне все время есть хочется, — сказала она, и он подумал, что в ней много прекрасной откровенности.

Она стала рассказывать о голодном послевоенном детстве, после которого ей все время хочется есть. «Только истинно одаренные натуры, — подумал он, — могут так хорошо помнить свое детство».

— О, в мире еще столько голодных! — сказала она и поняла вдруг, что ей удалось произвести впечатление. На сегодня достаточно. Она вдруг повернулась и побежала к лестнице. — До свиданья! — крикнула она. — Так хорошо…

Евстафенко был раздосадован, взволнован, он понял, что не сможет сейчас уснуть. От четвертого корпуса донесся до него стук пишущей машинки. Евстафенко прислушался: звук этот не мог его не волновать, кто-то работал сейчас, в эту разнеженную южную ночь. Евстафенко присел на скамейку и стал слушать стремительный перестук. Степенно подошел Субоцкий с Холодковым, поздоровался, присел рядом. Субоцкий не мог не знать, кто это стучит. Он не выжил бы и недели, если бы не узнал этого.

— Это печатает женщина, — сказал Субоцкий. — Она перепечатывает произведения своего мужа. Он харьковчанин. Только на четвертый день мне удалось с ней разговориться.

— Мне на третий, — сказал Холодков.

— Это удивительная любовь к мужу, вера в его талант, — сказал Субоцкий.

— Исчезающие ценности… — сказал Холодков.

— Это прекрасно, — сказал Евстафенко. — Это дает веру. Помогает жить.