Дорога долгая легка…

— Он меня тоже увидел, отвел в сторону. Он странный был — как пьяный. Я подумал, как странно, потому что горные таджики не пьют. Хотя начальство партийное пьет, конечно. Объясняет, что это они так собой жертвуют ради семьи и народа… Мол, русские, требуют… Он меня вдруг обнял и говорит: «Давай, малец, обнимемся. Может, не доведется увидеться…» Потом я вспоминал — и правда, больше не видел его. А тогда только спросил, в чем дело, ако, что в грузовиках? Он говорит — НКВД, солдаты, будут выселять кишлак. Завтра увезут. Потом весь район увезут. Куда, к чему?

Я испугался, но в дурацкой башке, набитой газетами, уже ответ был: «К новой жизни».

И тут он мне такое сказал, что мне страшно стало. Он первый мне сказал. Потом уж я сто раз слышал, всегда шепотом. Он тоже, впрочем, почти шепотом бормотал, но такое, что большой можно было ценой поплатиться. Говорили потом, что он и платил…

Хлопок им нужен для Москвы. Чтоб перевыполнить. Чтоб Москва орден дала. А где рабов взять на хлопок? В горах. Теперь наш народ увезут… А уж новая жизнь или новая смерть, им что до этого…

Я бросился домой, к фельдшеру. А там уже все знали, плач, крик. Мужчины и наши парни потуже набивали узлы. Разрешили взять по одному на человека — в грузовиках места нет. А там, в новой жизни, все новое дадут… Фельдшер мне сказал, чтоб я пошел простился с его отцом. Старый Абдухилок меня обнял три раза, сказал, что уходит в горы. «Там бараны, — сказал он. — Там кошары. Там меня не найдут. Пусть ищут. Никуда не поеду. Хочу умереть дома…»

— Не нашли?

— Нет, не нашли. Может, плохо искали. Он и умер дома… Еще через тридцать лет. А из тех, кого угнали, многие умерли — и молодые, и женщины, и дети. Климат там другой, вода другая, проклятый Яван… Которые выжили — живут. Новые дома построили, новых детей завели. План выполняли. Или приписки делали. Про это все газеты писали. А как там народ вымирал, мне Абдухилок рассказал. Я туда вернулся лет через двадцать. Был в областном центре в командировке и увидел в аэропорту в расписании — Сары-Хосор. Купил билет, полетел. Будочка на берегу, полосатый чулок — аэродром под кишлаком. Какие-то даже люди шевелятся. Побежал домой, к фельдшеру. Дом полуразваленный. Пошел в сад, на виноградник, к дереву, под которым мы с Гагиком спали. А там сидит Абдухилок. Ничуть не изменился. Долго меня разглядывал, пошел ставить чайник. «Молодец, что пришел повидаться, — говорит, — молодец. Поживи немного». Я и пожил. Ходил в лес. Потом еще раз туда прилетел… В семидесятые годы люди стали возвращаться. Давали им особые разрешения — как в запретную зону. Они хлопотали о разрешении, и им давали, потому что начальство решило теперь ордена на коровах получать. Завезли туда толстых голландских коров, чтоб они по горам лазили. Под это дело многие разрешение брали, чтоб вернуться на землю предков.

— А коровы?

— Коровы подохли. Коровники развалились. Деньги украли. Все нормально. А я два раза туда приезжал. Хотел там поселиться. Только поздно новую жизнь начинать. И в Германию зря поехал — поздно. Украину, с которой нас вывезли, я не помнил, а вот Таджикистан…

— Но там-то и вовсе нынче…

— Да, говорят, там сейчас режут друг друга. Неужели это правда? Такой народ прекрасный, таджики. Лучший народ.

— Лучше немцев?

— У-у… Какой я немец…

Мы расстались, договорившись снова встретиться вечером, тут же, у столиков «Бо риважа», где ж еще встречаться в Эссауире? Вид у гнэдиге Рольфа был усталый. Я хотел его обнять на прощанье, но вовремя вспомнил, что мы все же не в Душанбе… Хотелось о многом его расспросить, но еще был не вечер.