Дорога домой

– Да, фрау Кригштайн, я знаю. Меня они тоже пригласили. Я не хожу. Странная привычка, nicht?[22] Праздновать день рождения умершего человека. Традиция для тех мест, откуда они, но мне это странно, мне это не нравится.

Элиз кивает, изображая сочувствие, осмысливая новую информацию.

– Это день рождения Лизель Кригштайн?

– Был ее днем рождения. Она умерла полгода назад. Но продолжать праздновать после смерти – это нехорошо. Besonders[23]для ее мальчика. Пора жить дальше, nicht? Я много лет ухаживаю за цветами фрау Кригштайн. Все садовники в этом Kolonie приходят сюда, в мою… как вы говорите… теплицу, отдают мне на зиму свои цветы. Я сберегаю их в холодные месяцы, возвращаю весной. Прежде так делала и фрау Кригштайн. Теперь ее мать, та старая женщина, ухаживает за садом.

В ходе рассказа о саде Дизель тон женщины меняется, становится задумчивым, а лицо смягчается. Она обращает к Элиз требовательный взгляд.

– Вы хотите увидеть растения фрау Кригштайн?

Это приказ.

Элиз идет следом за ней в средний проход в этом помещении, где на полке, помеченной «Кригштайн», дивно цветут около двадцати растений в горшках – рододендроны, азалии, бегонии.

– Ужасно было наблюдать, как болела фрау Кригштайн. Krebs[24]. У нее всегда был лучший сад, всегда приятный, вежливый клиент. Она приходила сюда, даже когда была очень слаба. Прошлой зимой навещала меня здесь, проверяла цветы. Но так отмечать сейчас ее день рождения – это Unsinn[25].

Оглядывая ровные ряды растений, Элиз может понять, почему эту женщину так ужасает хаос празднеств с выпивкой, разворачивающихся в соседнем саду. Она помнит, тем же взглядом отец смотрел на своих отпрысков, гомонивших за обедом, на его лице читалось видимое облегчение, когда они, один за другим, выходили из-за стола, чтобы засесть за уроки или посмотреть телевизор.

Женщина пристально смотрит на Элиз.

– Вы были подругой фрау Кригштайн? Никогда не знала, что она говорила по-английски.

Опять попалась. Элиз как можно убедительнее беспомощно пожимает плечами и улыбается. Достает из кармана письмо.

– Это ошибка, – говорит она. – Меня зовут Элиз Кригстейн. Мальчик – сын фрау Кригштайн – пришел ко мне домой вот с этим.

Женщина проворно берет у нее конверт. Когда она разворачивает письмо, качая головой, Элиз сожалеет, что показала его ей.

– О чем там говорится? – спрашивает она, бессознательно переходя на шепот, пока работница молча читает.

– Это от матери Лизель, – объявляет женщина и зачем-то поясняет: – К Лизель. Глупая старуха думает, что из-за имен у вас есть какая-то связь с ее дочерью. Она увидела вашу фамилию на указателе в доме.

– Но почему? Как?

Женщина пожимает плечами.

– Она странная. Она… как это вы говорите… неверная? Нет – суеверная. Верит в духов, связи. С тех пор как умерла фрау Кригштайн, она все больше сходит с ума, как это бывает у стариков… у меня тетка такая же. Разговаривает с растениями, со своей умершей дочерью, рассказывает маленькому мальчику истории о привидениях. Он ей верит, разумеется. Таким людям место в Altenheim[26], а не на улице, где они раздают письма незнакомым людям. Но она не местная, – заканчивает женщина, пожимая плечами, как будто это все объясняет.

И протягивает ей письмо.

– А, постойте… это красиво. Großartig[27]. Слушайте, – велит она, словно Элиз ее студентка. – Мать Лизель приводит здесь стихотворение Рильке: «Sei allem Abschied voran, als ware er hinter Dir, wie der Winter, der eben geht…»

Элиз не хочется признавать, что она ни слова не понимает, но женщина уже переводит:

– Это означает примерно: «Опереди всякое расставание, как будто оно уже позади тебя». – Она делает паузу, подыскивая английские слова. – «Как зима, которая проходит».

Элиз вежливо кивает, и женщина продолжает чтение.

– «Denn unter Wintern ist einer so andlos Winter, daß überwinternd, dein Herz überhaupt übersteht». – Она хмурится, с трудом переводя: – «Ибо среди зимы… зима так долго длится… что…» – И со вздохом сдается. – Не знаю. Слишком сложно. Что-то о зиме и überstehen… выживании.

– Подходящее стихотворение для оранжереи, – перебивает Элиз, чувствуя себя остроумной.

– Вы откуда? – резко спрашивает женщина.

– Из Америки, – отвечает Элиз.

– Ха! Голливуд! – пронзительно вскрикивает та.

Пока Элиз прикидывает, как бы половчее свернуть разговор? работница достает из кармана секатор и направляется к шпалере, густо увитой ползучей жимолостью, которую Элиз до того не заметила. Женщина отрезает от лозы отросток с шестью бледными, маслянистыми цветками и протягивает его Элиз.

– С вашей Heimat, oder?[28] – спрашивает она с улыбкой, которая лишает Элиз мужества. – От вас исходит этот запах.

– Спасибо, – говорит Элиз, теперь уже напуганная, но сжимает жимолость (на тон бледнее, чем та, что растет в Видалии, на заднем дворе у Эбертов, рядом с оврагом), как будто это билет на самолет домой, и протягивает к женщине другую руку. – Отдайте мне, пожалуйста, письмо к Лизель, чтобы я его им вернула.

– О нет, – невозмутимо отвечает та. – Я оставлю его себе.

– Но…