Дорога испытаний

«Что бы ему еще такое сказать ехидное?»

Мы стояли в передней, и, перед тем как повернуться и выйти, я прошептал:

— А квартплату кому платить будешь?

— Что вам от меня нужно? — тихо спросил он.

— От вас — ничего. Я ошибся дверью.

Шаги немецкого патруля по деревянному тротуару. Кто-то очень верно сказал: их не спутаешь ни с какими шагами на свете…

Я отшатнулся.

Хозяин вдруг с силой захлопнул дверь. В передней стало темно, и я почувствовал, как рука его ищет мою руку.

— Спокойно. Я доктор Авксентьев.

Он ведет меня в темную, прохладную, с зашторенными окнами комнату, с большими, в белых чехлах, креслами. Громко тикают часы.

— Садитесь! — приказал он.

Большой и костистый, в широком пиджаке и жилете с цепочкой, стоит он передо мной, и кажется мне, сейчас вынет трубку и скажет: «Дышите глубже!»

Скоро я уже шел через весь город к окраинной Пионерской улице.

…Пионерская улица. Во дворе дома с красной черепицей — деревянный сарай. Сапожник Нагнибеда. Пароль: «Меня прислал Тарас. Не почините ли сапоги?» Отзыв: «Кожи нет, гвоздей нет…»

Как нашли они друг друга — доктор Авксентьев и сапожник Нагнибеда? Заказывал ли доктор сапоги у сапожника или сапожник лечился и брал лекарства у доктора? Что объединило их, как поверили они друг другу в смертельном своем предприятии?

Вот и Пионерская. Как странно теперь звучит это название. Вдоль улицы стояла колонна немецких машин и танков, и веселая улица с палисадниками, знакомыми зелеными и голубыми ставнями и заклеенными афишами заборами исчезла. Была новая улица — железная, горячая, запыленная.

Немцы хозяйничали во всех домах: одни носили из садов к машинам бадьи и ведра, полные яблок и слив, другие стреляли по голубям, третьи, все в крови, растаскивали только что разрубленную корову. Повсюду сидели солдаты и щипали гусей, и пух снегом носился по улице. В одном месте из автомата стреляли по бычку. Уже выпустили несколько очередей, а бычок продолжал стоять, упираясь в землю как бы одеревеневшими ногами, он был молодой и еще не понимал, что его убили. Собравшиеся вокруг, как на цирковое представление, солдаты смеялись, подбадривая бычка, и давали советы автоматчику.

Огромный красноперый петух, настоящий полтавский боец, привлеченный шумом, взобрался на забор, но, увидя зеленого солдата, молча ринулся вниз головой, сопровождаемый запоздалой автоматной очередью. И сколько уж этот самый солдат ни искал, ни рылся в соломе, в навозной куче, и в сарае, и на чердаке, и в погребе, не нашел петуха, словно провалился он сквозь землю, в ад, и ходил там среди шипящих сковород, предпочитая их немецкому солдату.

Длинная же эта Пионерская улица! Никогда не думал, что в маленьком местечке могут быть такие длинные улицы. Уже позади остались немецкие машины, и нет ни одного солдата. Тишина. А черепичной крыши все нет. Железные — красные и зеленые, одна даже бело-цинковая, богатая, сияющая на солнце, есть даже почерневшая от дождей и времени соломенная, а черепичной — ни одной! Может, это и не Пионерская, а Комсомольская или Советская? Подымаю глаза на табличку и вижу: черепичная крыша! Единственная на всю улицу. Разросшаяся осина кривыми ветвями легла отдыхать на черепицу и скрыла ее от глаз. Тишина такая, что слышно, как падает с дерева лист. Упадет, пошевелится, поудобнее укладываясь, и затихает. Потом упадет еще один или несколько сразу.

И в этой тишине раздается ужасный скрип калитки, словно по улице прошел и остановился трамвай.

«Пионерская улица. Красная черепичная крыша. Во дворе сарайчик…»

Вот и сарайчик. И как раз такой, какой ты представлял себе. Пахнет кожей, сапожным клеем. У дверей на низеньком кожаном табурете, сгорбившись над зажатой между колен туфлей, с деревянными гвоздиками в зубах, с шилом в руке — сапожник, похожий на всех сапожников мира. Проткнет шилом подошву, а потом молотком вгонит гвоздик, за ним другой, третий. На меня никакого внимания, будто к дверям подошла курица.

Рябой, бородка клинышком, шишковатый нос — приметы сошлись.

— Меня прислал Тарас. Не почините ли сапоги? — сказал я.

Сапожник выплюнул гвоздики в жестяную коробку, мрачно посмотрел на мои разбитые сапоги.

— Кожи нет, гвоздей нет…

Он снова сжал коленями туфлю, сделал шилом дырку, вставил гвоздик и стукнул молотком.

— Давай аптеку! — сказал я.

Нагнибеда внимательно посмотрел на меня, покачал головой и снова нацелился шилом.

— Где аптека? — сказал я.

— А где ей быть? — пробурчал он и кивком показал на чердак.

На чердаке было душно и царил тот таинственный сумрак, в котором со страшной тоскливой силой охватывает ощущение возвратившегося детства.

В маленькое слуховое окошко видна соседская пустынная крыша и в зеленом желобе забытый резиновый мячик.

Еле слышно, тонкой струйкой плывет навстречу приторный аптечный запах.

Я разворошил солому, потом поднял теплый войлок.

Белоснежные бинты, вата, коробки с ампулами…

Я набил в мешок сена и в сене спрятал медикаменты.

Когда спустился вниз, Нагнибеда все в той же позе, с зажатой между колен туфлей, сгорбившись, сидел на своем табурете.

— С богом! — сказал он.

— Прощай!

— Стой! Погоди…