Дорога испытаний

Вороны с деревьев кричат на тебя, и вдруг — яма по горло. А сзади, где-то уже совсем близко, гукают, лают. Идут через лес цепью.

…Я вышел к одинокой белой хатке на опушке молодого сеяного леса; игрушечные елочки заглядывали в ее окна, и такая вся она была чистенькая, свежая, с новенькими зелеными ставнями, что казалась она не построенной, а выросшей в лесу вместе с этими молодыми елочками.

Перед домом женщина копала яму.

— Хозяйка! — окликнул я ее.

Она вздрогнула и обернулась.

— Тьфу, холера, напугал! И что вас тут черт носит?

Это была краснощекая девка лет двадцати, с литыми плечами.

Лицо сердитое, а глаза смеются, словно, независимо от настроения и мыслей, глаза, видя, как несуразен мир, не могут удержаться и все время сами собой смеются.

— Клад? — сказал я, кивнув на яму.

— Подсобил бы. Тоже — мужик!

И пока я плевал на руки, а потом изучал лезвие лопаты и поудобнее приспосабливался в яме, она скептически наблюдала за мной.

Я начал горячо, с запалом, со всей силой всаживая лопату в песчаную почву и лихо далеко выкидывая землю, и через несколько минут уже выдохся.

— Эх, голубой ты! — сказала она.

И мы несколько раз менялись, пока вырыли яму. Потом мы вместе пошли в лес, нарубили молодых елочек, сделали мягкую зеленую постель и упрятали в яму ее клад. Потом покрыли лапником, засыпали землей. Она велела мне получше заровнять и затоптать землю, а сама ушла в хату.

Вечерело. Я закончил работу и присел на пенек покурить. У меня были засушенные березовые листья, и пока я их растирал в ладонях, они приятно пахли банным веником, а когда закурил — они были горькие и дымные.

— Заходи вечерять! — хозяйка ожидала меня в дверях. — Только без глупостев! — строго приказала она. Глаза ее смеялись.

Я не понял ее и остановился на пороге.

— Заходи, мужик, уж оробел?

Пока я умывался, она стояла возле с чистым полотенцем и говорила:

— И зачем это только так устроено, что война? Жили бы и жили люди в мире.

— Да кое-кто не хочет, — сказал я.

— Ну и дали бы им по башке!

Она сварила молочный суп с большими жирными клецками. Клецки были горячие и обжигали рот. Давно я уже не едал горячего и опьянел от еды.

Она сидела и смотрела, как я жадно ем, и вдруг на смеющихся глазах ее появились слезы.

— А может, и мой так, — сказала она.

— Замужем?

— Да вроде…

— Как так?

— В то воскресенье… когда война пришла… свадьбу играли…

Она помолчала, как бы вспоминая день начала войны.

— В двенадцать ушел в военкомат и уже не вернулся…

Она все сохраняла и оберегала, как было в тот день: гирлянды розовых бумажных цветов на окнах и по углам, и вышитые петухами рушники, и затейливо вырезанные из бумаги салфеточки — все как бы не верило в несчастье и ждало возобновления свадьбы.

— И батько с ним ушел, — сказала она, — и тоже не вернулся, и братья ушли, и тоже нет.

— А писал письма?

— Какие уж там письма! — она махнула рукой.

— Все равно живой, — ободрил я.

— Может, и живой.

— Обязательно живой и после войны приедет.

— Может, и так.

За окном стояла темная осенняя ночь. Ветер стучался в окна. Я разомлел от теплоты дома, от еды, от тихого покоя; ныла нога.

— Знаешь, хозяйка, — сказал я, — не пойду сегодня, переночую.

Она внимательно взглянула на меня, глаза ее смеялись.

— А зовут меня Ольга, — сказала она.

Она постелила мне кожух на печи. Пахло нагретой крейдой, было тихо и уютно.

Я долго не мог уснуть, чувствуя ее близость. И она тоже ворочалась и вздыхала.

Я проснулся посреди ночи. Хата была волшебно залита лунным светом. Тикали ходики, и, как бы догоняя их, пиликал сверчок. И было тихо, уютно и хорошо. Душа, находившаяся в долгом, бесконечном напряжении, как бы оттаяла и успокоилась, и все, что было вчера, и позавчера, и все это время, казалось диким, бессмысленным сном.

В печной трубе подвывал ветер, напоминая, что есть ночь, холодные и сырые просторы полей, окопы, грязь, холод, война, жестокость и нельзя, никак нельзя от этого уходить, надо через все пройти самому.

Ольга как будто бы и не засыпала. Она все ворочалась и вздыхала. Когда я спустился с печи и проходил к часам, она затаила дыхание. Было четыре часа утра. Освещенные луной елочки заглядывали в окна и чего-то ожидали. Потом я прошел назад, она лежала, притаившись. У нее были маленькие розовые пятки.

…Когда я проснулся, было серое, туманное утро. Шел дождь, а потом посыпал снег.

Ольга возилась у печи, и лицо ее было красно от жара. Она услышала, как я проснулся, и крикнула:

— С добрым утром!

Рубашка моя была выстирана и выглажена, и снова на ней ясно проступили бледно-голубые полоски, которые я так любил. Сапоги высушены и, вытертые мокрой тряпкой, стоят рядышком у печи.

— Спасибо, хозяйка, — сказал я.

— На здоровьечко, хозяин, — ответила она в тон.

На этот раз она изжарила огромную, на десять яиц, яишню с салом и опять сидела у стола и смеющимися глазами молчаливо смотрела, как я ем.

— Не останешься ведь? — спросила она.

Я отрицательно покачал головой.

— Знаю, грех вам оставаться. — Она помолчала. — А есть такие, у которых остаются, — сказала она не то с осуждением, не то с завистью.

— Сукины сыны, — сказал я.

— Может, — откликнулась она.